Зарисовка про реабилитацию, внезапная.
Там Тео, Тиадер, Рикар с Ричардом и Лион с Лео.
Учитель обещал, что отпустит нас пораньше.

Тык

— Мне все больше кажется, — задумчиво проговорил Тео, скрестив руки на груди, — что это не у нас было какое-то неправильное, травмирующее детство.
— Мне тоже, — хмыкнул Рикар, засовывая руки в карманы.
Апрель выдался холодным и ветреным, а лавочки на школьном дворе были простые, деревянные. И все в надписях — странных, как и все в этом месте. “Наверное, есть какой-то культурный смысл, — протянул Тео, когда они впервые оказались во дворе, — в том, что тут признание в любви соседствует с нецензурными агрессивными выпадами в адрес чьей-то матери”. Рикар тогда только плечами пожал.
...Магнитофон, стоящий посреди асфальтовой площадки, заткнулся, закряхтел и заорал снова, хрипло и отчаянно. Парень в рваных джинсах, сверкая коленками, натянул поглубже на голову синюю безразмерную шапку и задергался снова, под нестройный вой десятка других школьников.
Рикар уже знал, что это у них такие танцы, и догадывался, что ритуальные танцы древних народов, наверное, выглядели не лучше, но почему-то считалось, что с тех пор культура шагнула вперед.
Ага. Шагнула.
— Любопытно, как к этому относятся взрослые, — Тео задумчиво поправил очки. Тиадер сидел около него прямо на асфальте, разглядывая горсть оберток от жвачки и тихонько хмыкая. — Официально здесь запрещено курить, распивать спиртное, материться и прогуливать, но прямо сейчас вон тот парень затушил сигарету, вон там в мусорном ведре лежит банка из-под пива, а звонок был пять минут назад, значит, они все прогуливают.
— И мы прогуливаем, — негромко отозвался Лион, улыбнувшись краем рта.
— У нас свободное посещение.
— Эй! — В больших железных дверях, выкрашенных в серый, показалась миссис Вудсток. Она работала местным аналогом Паули и умела смотреть почти так же внушительно, но на семьсот человек ее не хватало. — Молодые люди, если вам не нужны проблемы, через минуту ваши задницы должны сидеть в классе биологии!
Танцоры удрученно заныли, но магнитофон перестал орать, парень в шапке подтянул джинсы и закинул на плечо сумку.
На Рикара и компанию Вудсток глянула сурово, но трогать не стала.

*

— Посмотрите на обычных американских подростков, — сказала им Хелен неделю назад. — На тех, кто вырос в обычных семьях, кого не держали в условиях ужасного эксперимента.
Аннет после этой фразы психанула и ушла, хлопнув дверью, и, конечно, участвовать отказалась. Кто-то поежился, Тео поинтересовался, обязательно ли иронизировать над неприятной для них темой, и переглянулся с Тиадером — наверное, увидели новый шанс удрать. Лион глянул на Рикара мельком — “если ты пойдешь, то и я”, Рикар — на Ричарда, а тот — с ума сойти просто — на Лео, а потом круг замкнулся. Их, впрочем, и так давно уже отправляли куда-то только всех вместе.
В понедельник они и Тео с Тиадером вдобавок переступили порог средней школы Хэмптона. И там, на пороге, и замерли вшестером, осматриваясь. Мимо них прошлепала по коридору группка долговязых подростков, и рыжий парень с прыщами гыгыкнул:
— Лохи!
Ричард насупился, Тео серьезно попросил:
— Объясните, пожалуйста, этимологию?
— Хуемологию, — лаконично ответили им, и коридор потряс новый взрыв хохота.
— Обычные американские подростки, — прокомментировал им в спину Тиадер и обернулся к Тео: — Еще не пора валить?
— Мне кажется, можно немножко подождать? — не очень уверенно улыбнулся Тео.
Не то чтобы эта средняя школа Рикару не понравилась, но назойливое “корпус — лучше!” не выходило из головы весь день. Получив расписание от глуховатой дамы-администратора с седой головой, они склонили головы над табличкой с кучей цветных квадратиков.
— Химия, — прочитал вслух Тиадер. — Литература. Журналистика. И, смотрите-ка, сексуальное воспитание после обеда. Какие-то они отсталые, нет? У нас четыре года назад было.
— И у нас, — кивнул Лео. “У нас” он давно говорил про оба Корпуса.
— Может, им не то же самое рассказывают? — предположил Лион.
— Может, — легко согласился Тиадер. — Прикиньте, если нам все эти годы еще и про другой секс рассказывали? А на самом деле все не так и пихается оно не туда.
Спустя три часа они убедились — туда и про тот. Подростки в зале гыгыкали, надували шарики из презервативов и так бурно реагировали на каждое упоминание половых органов, словно в свои шестнадцать впервые узнали, какого они пола. С уверенными надписями на школьных лавочках это совершенно не вязалось.
— Наверное, нам нужно с кем-то там пообщаться, — тихо и обреченно предположил Ричард, когда они уже возвращались в центр на автобусе. — Смысл ведь в этом?
— Давайте завтра попробуем не ходить все вместе? — предложил Тео.
Рикар покосился на Лиона, тот без особого энтузиазма пожал плечами. Он соглашался почти на все, что им предлагали, но так, словно лечился от простуды и все поездки и тренинги были назначены врачом. Лео вдруг рассмеялся:
— Да, а еще давайте им честно расскажем, кто мы и откуда. Привет, я Лео, мне шестнадцать, я умею убивать людей и рефлексировать, а ты чем увлекаешься?
Тео слабо улыбнулся и отвернулся к окну. Тиадер зевнул и закрыл глаза. Стало тихо.
Погружения в “нормальную жизнь” изматывали всех, как бы они ни пытались изображать обратное.

---

Короче, время дать место хэдканонам, но я не могу пока вписать это в оридж, потому что не тот таймлайн, не то все, но. Пусть оно лежит здесь как рассказ.
Я все еще безумно рада тому, каким оно вышло на игре.

Лион, Рикар. О дружбе.
(Осторожно, немного драмы и крови)

ДРУГОЙ МАЛЬЧИК

“Что ты делаешь?!” — хочет крикнуть он, но слова — это слишком долго, и вместо крика он натренированным движением стискивает чужое запястье и выворачивает.
Лион даже не морщится, когда нож, липкий, весь обмазанный кровью, словно его туда окунули шутки ради, падает на пол.
Стук эхом упирается в потолок кладовки.
Кровь капает на пол с тихим, ни на что не похожим звуком.
— Ты…
Рикару на секунду кажется, что он сам сейчас умрет — вот просто так, на месте, так и не успев ничего сказать. У Лиона руки красные, дрожат. И лицо мертвеца. На секунду он поднимает глаза — и Рикар подхватывает его под плечи как раз вовремя.
Может быть, это обморок, думает Рикар на автомате, укладывая его на пол и отпихивая ведро с половой тряпкой. А может, это потеря крови. А может, сердце остановилось. А может, это вообще все не по-настоящему. Их учили оказывать помощь, нужны бинты, жгут, но голова кружится, во рту сухо, в ушах звон, пожалуйста, пусть это не по-настоящему, почему, это же просто невозможно, зачем.
В кладовке пахнет моющими средствами и кровью. Лампы трещат.
Рикар вскидывает голову, резко встает. Секунда — сдернуть с полки бинты, которыми они перевязывают руки, еще секунда — размотать чертову скатку, еще одна — сесть на колени и продеть жесткую тягучую ткань под неподвижную руку.
Нет, а что, если бы Рикар вообще не вернулся в эту кладовку? Они ведь поругались совсем, до конца, Рикар ему так и сказал: “Еще раз подойдешь — я тебя просто убью, понятно тебе?”
Секунда — затянуть выше локтя тугой узел, еще с десяток — остатки бинта обмотать вокруг предплечья, на пальцах остается кровь, да везде эта кровь, мать ее трижды, и еще две — прижать дрожащие пальцы к тонкой шее и задержать дыхание.
Потому что если он не найдет пульс…
Но пульс есть.
Слишком понятно, что именно тут только что произошло.
Слишком страшно про это думать.
Рикар, тихо всхлипнув, прижимается спиной к стене и закрывает глаза.

***

Все изменилось, когда ему было одиннадцать. Он даже день помнит — вторник, в начале декабря, когда он вышел на крыльцо в одних трусах, нетерпеливо оглядываясь и думая: “Только бы первый!”
В углу крыльца темнела горстка сухих листьев, присыпанная снегом, рядом к стене небрежно прислонилась метелка. Крыльцо было деревянное, и ночной мороз его не тронул — доски были ледяные, приходилось поджимать пальцы, но внизу, под лестницей, наверняка уже смерзлась мутноватая лужица.
У дежурных есть негласное правило: помыл пол — выплесни воду под крыльцо. Положено, конечно, в унитаз, но честное слово, кто станет проверять?
Рикар прошлепал по крыльцу к лестнице, вытянул шею — и спустя секунду уже спрыгнул вниз, безжалостно влетая голой пяткой в узорчатую корку.
Лед ломался с тихим хрустом, колючие брызги летели во все стороны, кусали за коленки.
Кто встал первым — того и лед, тоже правило, тоже из тех, о которых вслух не говорят.
Когда пятки стали вляпываться в холодную глину, он остановился. Отдышался, пошевелил перемазанными пальцами на ногах.
И тогда увидел, что он на улице не один. Справа, на краю тренировочной площадки под железными лестницами бродил Лион. Опустив голову, обхватив себя руками. Это с ним что?
Рикар дернул плечом — правым, и сустав заныл тупой болью. Рот искривился в усмешке. Это Лион вчера подкараулил его в коридоре, повалил, заломал руку и захохотал: “Четыре-три!”
И Рикар ему это четыре-три спускать не собирался.
Недолго думая, он быстро отряхнул с пятки остатки ледяной крошки и припустил бегом к площадке. Пока этот придурок таращится в землю, он — легкая добыча, и какая разница, с чего он вдруг ведет себя, как конченый псих? Уже сто раз мог бы Рикара заметить, пока он скакал по луже, но это разве его, Рикара, проблема, что кто-то — идиот?
Три секунды, две, одна — и вот уже Лион летит на землю, коротко вскрикнув, и Рикар мстительно впечатывает его щекой в колючую траву, сжимает запястье и заводит за спину до упора.
— Четыре-четыре, — пыхтит, склонившись над ним.
Судорожный выдох в траву — давай-давай, покричи тут свое “да пошел ты, дебил!”, как ты обычно орешь, проиграв, только счет теперь все равно ровный, да?
...И спустя секунду он понимает: что-то не так.
Потому что вместо того, чтобы обматерить его по самое некуда, Лион вдруг начинает мелко трястись, всхлипывать и выдает что-то невероятное:
— З-зачем ты это… Мне же больно! — и принимается рыдать.
Рикар от неожиданности даже хватку ослабляет — нехотя, с сомнением, потому что если это такой хитрый ход… Рыдания тише не становятся, Рикар хмурится — нет, он же не мог всерьез ему что-то вывихнуть, да они тысячу раз это делали?.. — и отползает в сторону совсем.
— Травма? — ворчит.
Но Лион только вздрагивает всем телом, уткнувшись лбом в траву.

***

— Р-рикар?
Лампы все еще трещат, и Рикару, когда он разлепляет глаза, на миг мерещится, что там, за стеклом, жарятся и бьют крыльями огромные зеленые мухи.
Мгновение — и морок спадает, и Рикар, чуть не запутавшись в ногах, подползает к Лиону.
Он уже сидит у стены, бледный и жутко перемазанный кровью. И ковыряет ногтем бинт на предплечье.
— Не трогай, — Рикар шлепает его по руке и раздраженно шмыгает носом.
В кладовке тесно. В углу валяется гора тренировочных ножей, на них — опрокинутое ведро. На полках — гантели, мячи, утяжелители. А на полу — кровавая мазня. Кто-то заходит сюда каждый день, отстраненно думает Рикар, значит, придется отмыть пол дочиста. У девчонок, кажется, оставалась перекись, да и спирт можно по-тихому стащить из медблока, пара часов — и наутро кладовка будет выглядеть как кладовка, а не так, словно тут растерзали кошку.
Лион тихо вздыхает, Рикар зыркает на часы и сцепляет зубы. Полчаса до ужина. Просто отлично.
— Ужин скоро, — говорит Лион.
— Без тебя знаю.
— Ты иди, а? Йоан искать будет…
— Я тебя сейчас ударю. Заткнись.
Лион молчит — достаточно долго, чтобы Рикар успел почувствовать себя засранцем. Лампа не выдерживает накала. Раздается треск, и кладовка тонет в темноте.
— Блядь, — выдыхает Рикар.
Теперь они сидят плечо к плечу, тонкой полоски света из-под двери хватает лишь на то, чтобы осветить носки рикаровых ботинок, и отчетливо слышно, как тикают часы и как неровно сопит Лион.
В темноте время идет медленнее.
В темноте отчаянно щиплет глаза, руки чешутся, хочется одновременно орать и не говорить ни слова.
— Знаешь, — тихо говорит Лион, и Рикар хочет рявкнуть: заткнись, заткнись, чего тебе еще надо! — но молчит, — это… ну… Я не хотел, чтоб это было так. Понимаешь? Чтоб… Кровь и ты испугался.
— Я не испугался.
— Ну, ладно. — Лион умеет быть упрямо-покладистым, это даже словами не описать, когда он вот так говорит — и сдается, и ты знаешь, что он на самом деле считает, что прав, и как будто делает тебе с какого-то черта уступку, и это бесит сейчас еще сильнее. — Не хотел, чтобы кому-то пришлось с этим разбираться. Это вообще… Случайно вышло.
— Ты случайно вспорол себе руку ножом, — Рикар зло смеется. — Да. Ничего необычного.
— Я… порезался, — осторожно говорит Лион.
— Скажи еще — на нож упал.
— Подожди. Пожалуйста. Я объясню.
Иди ты к черту, думает Рикар. И не двигается.
И чувствует, как Лион совсем немного, почти неощутимо, но придвигается к нему ближе.
— Я правда порезался, — его голос рассеивается в темноте и звучит, кажется, отовсюду. — Когда складывал ножи… А потом… Тебе никогда не было интересно, как… Ну, умирают люди?
Нет. Ты просто чокнутый.
— Знаешь, мне просто вдруг показалось, что я сплю. И что если я, ну, проведу по руке ножом, то ничего не почувствую, а если почувствую, то и хорошо, может, тогда просто проснусь…
Он запинается, и у Рикара по спине вдруг бежит холодок. Как всегда, когда что-то такое, непонятное, не произнесенное ни разу до конца, повисает в воздухе.
Лион до сих пор иногда просыпается в слезах и смотрит в потолок так, словно ожидал там увидеть не лампы и сигнализацию, а танцующего слона.
— Ты… — “Ненормальный”, вертится на языке, но Рикар ворчит: — Идиот. В медблок хочешь?
Лион тихо шмыгает носом.
— Нет. Но… Все равно заметят.
Рикар представляет — ужин, забинтованная кое-как рука, лицо Йоана, “кадет, объяснись”, а назавтра — короткий, ледяной, в два слова всего вопрос от наставника: “Что. Это?”.
Лиона, конечно, никто тут не убьет, даже медблок — это не смерть и даже не наказание как таковое, это, ну, постельный режим, какая-то успокоительная гадость, врачи с никакими лицами, холодное окно, накрахмаленная простыня…
— Нет, — сипло говорит Рикар. Кашляет в кулак и повторяет громче: — Просто заткнись и подыграй мне. И все… Нормально будет.
Пройдет полчаса — и он себя проклянет, но сейчас он рывком поднимается на ноги, чуть не впечатавшись лбом в полки, и толкает дверь, пропуская в кладовку свет. Оглядывается на Лиона, ловит мысль — протянуть руку, помочь встать? — но в итоге просто кивает: пошли давай.

***

Тогда с улицы Рикар уходит, пожав плечами и оставив Лиона лить слезы в траву. Нет, ну честно, ему же не два года, хочет позориться — его право. Все это, конечно, ужасно странно, в последний раз у них рыдал Жак, да и тот — когда неудачно упал, сломал ногу и испугался, что никогда не сможет больше ходить. Рыдал он, правда, минуты две, а то и меньше.
До подъема оставалось еще полчаса, и Рикар не торопясь оделся, вытащил книжку из-под подушки и уселся в коридоре, прямо на пол. Сегодня хороший день — нет Паули, значит, можно немножко не подчиняться распорядку.
Он успел перевернуть две страницы, прежде чем с улицы притопал Лион, все еще зареванный, недовольный и с грязью на коленках. Остановился над ним, огляделся как-то нервно, всхлипнул — и кинулся ему на шею.
Рикар сначала решил, что это атака, но книжка помешала среагировать, и Лион сцепил у него за спиной руки раньше, чем Рикар успел выскользнуть.
Сцепил — и ничего больше не сделал.
Нет, сделал — всхлипнул ему в шею.
Рикар замер, прислушался и принялся яростно отбиваться.
— Да ты достал! — рявкнул он, когда Лиона удалось отцепить и скинуть. — Чего нормально не дерешься?! Что это… За хрень, а?
Лион отполз чуть подальше, мотнул головой как-то беспомощно и посмотрел ему в глаза.
— С тобой что? И вообще… Что тут? От… Откуда кроватей столько, почему… п-почему птиц нет?
— Иди в медблок, — Рикар передернул плечами, — говоришь ерунду какую-то. Температуру померь. Птицы какие-то, тоже мне…
— Сам ты какой-то! — вдруг взвился Лион и вскочил. Рикар рефлекторно поднялся следом, настороженно его рассматривая. — Я их что, сам, что ли, рисовал, по-твоему, а не ты из энциклопедии срисовывал?! Еще криво получилось, мы потом сверху дерево нарисовали! С розовыми листьями, около шкафа!
Рикар ошалело молчал. Это что, какая-то проверка? Какая-то игра новая, как в войну или передачу данных, или в шифры? И сейчас все проснутся, и кто-то еще станет специально вести себя так, словно спятил, а остальные должны… Должны — что?
У Лиона по лицу пробежала судорога, и он, отчаянный и злой, схватил Рикара за руку и неожиданно сильно потянул за собой. В спальню.
На пороге остановился и дрожащим голосом крикнул:
— Это вот все — что?!
Рикар оглядел спальню. Восемь кроватей, одинаковых, сонные макушки, окно приоткрыто, на стене — часы. Без пятнадцати семь. Если что-то и изменилось, этого точно с первого взгляда не увидеть. Рикар нахмурился и приготовился обвести взглядом помещение еще раз…
Лион отступил на шаг и покачал головой. По щекам у него опять текло.
— Ты даже не удивлен. Серьезно, Ричи, ты не удивлен?!
— Как ты меня назвал? — Рикар даже забыл, что собирался искать несоответствия. — Что еще за хрень?
Но Лион уже отвернулся, отошел к окну и уткнулся в него лбом.
— Ну и псих, — буркнул Рикар. И, подумав, рухнул на кровать. Прямо в ботинках. Нет желания с этим идиотом разговаривать, пусть себе рыдает, а если это проверка, то через десять минут они с этим как-нибудь разберутся.
Когда все встанут.

***

— Мы подрались, и я порезал ему руку, — говорит Рикар совершенно спокойно, заложив руки за спину.
Он прекрасно слышит, как позади, в строю, шумно выдыхает Лион, и представляет, как едва заметно дергается бровь у Йоана.
— Подрались, — так же спокойно повторяет Паули.
Рикару тринадцать, за последний год он вытянулся, но Паули все равно выше, и голос его словно скатывается Рикару на макушку.
— Да, — Рикар, помедлив, поднимает глаза и выдерживает прохладный, пугающий взгляд наставника — секунду, две, три, четыре. Опустить. Говорит в пол: — Так вышло.
Строй неподвижен и молчалив.
В строю как минимум половина кадетов отлично понимают, что Рикар врет, а как максимум — понимают все, включая наставника, и от этого неуютно и странно.
Паули делает шаг в сторону, медленно, так, что звук шагов мерным эхо уносится под потолок, подходит к Лиону.
— Покажи, — слышит Рикар. Чуть поворачивает голову и краем глаза видит: Лион протягивает руку, уже качественно затянутую марлевыми бинтами. Его слегка потряхивает.
Держись, мрачно думает Рикар, и за эту мысль почему-то неловко.
Держись, ну не убьет же он ни тебя, ни меня за эту ложь. Подумаешь.
— Я первый напал, — вдруг говорит Лион. Тихо и твердо.
В строю раздается одинокий смешок. За ним — второй. Паули слегка поворачивает голову — и все смолкает.
Рикар сердито оглядывается, но Лион на него не смотрит.
Что же. Ты. За идиот.
— Наказаны будете оба, — помедлив, бесстрастно говорит Паули. — Рикар, в строй.
Место Рикара — рядом с Лионом, и сейчас Рикар с трудом терпит, чтоб не зыркнуть на него яростно.
Паули что-то говорит — его голос, как всегда, ровный и звучный, заполняет собой все пространство от пола до потолка, но Рикар его почти не слышит.
Лион, почти незаметно сдвинувшись вправо, коротко сжимает ладонь Рикара в своей.
Секундное колебание в строю, но Рикар уверен: Паули заметил.
Заметил?
Проходит секунда, две, три.
Ничего не происходит.


А тут - Поль, Паули, дети, ранние годы.

МИСТЕР И МИСТЕР

Полю нравится смотреть, как растут дети. Как сегодня этот младенец даже не смотрит на тебя, а завтра вдруг его глаза, серые, глупые, вдруг ловят твой взгляд — и он улыбается. Как сегодня он рассматривает подвеску с погремушками, пристально, долго, а завтра толкает ее ножкой в розовом носочке, снова и снова. И смеется.

Паули не нравятся младенцы. Время от времени он заставляет себя приехать, сесть и смотреть, как разновозрастные мисс и миссис возятся с орущими комками бессмысленности. Поль говорит, это важно. Говорит, дети должны запоминать его лицо. Но Паули думает, что это придурь: пока эти нелепые люди не могут даже пользоваться горшком, о какой памяти речь?

— Мистер Оппенхеймер, — зовет молодая помощница, у нее веснушки и красивые губы, и Поль оборачивается с улыбкой, обнимает ее за талию — на мгновение, потому что на руках у нее — зареванный спящий младенец.
— Называйте меня Поль, пожалуйста. Что стряслось?
Пока помощница лопочет что-то про температуру, горячий лоб, воду и таблетки, Поль нежно забирает у нее ребенка. Это Тео, и вид у него такой, словно он сквозь сон обещает: “Я проснусь, и вы все тут получите”.
У них хорошие врачи, но Поль просил сообщать ему обо всем, что происходит.
Он ведь должен быть с ними всегда — от начала и до конца.
Тео чихает во сне, и Поль слабо улыбается, поглаживая его по спине.

— Мистер Оппенхеймер.
Паули оглядывается через плечо. На подоконнике — чашка с остывшим чаем, в руках — зажженная сигарета. С порога на него смотрит хмурая молодая женщина.
— В чем дело?
— У Тиадера температура. Второй день. Врач говорит, это простуда. Ничего критичного.
Паули окидывает ее тяжелым взглядом, тушит в пепельнице сигарету.
— Вы мне объясните, как у десяти сотрудников младенец может простудиться?
— Простите? — женщина поджимает губы.
— Вас не учили закрывать форточки? — холодно спрашивает он.
— Если вам любопытно, простуду можно подхватить не только от сквозняка. У вас, наверное, нет своих детей и вы не представляете…
— Соберите, пожалуйста, свои вещи, — спокойно прерывает ее Паули. — И покиньте Корпус.
И отворачивается к окну. Иногда ему кажется, этих идиотов Поль выбирал специально, исключительно по отрицательному айкью и отвратному характеру, но сотрудники Корпуса Б — ответственность его, Паули, и идиотов тут не будет. Точка.

— Хэй, брат, — Поль улыбается с порога, стряхивает снег с дебильной шапки с красным помпоном и раскрывает объятия.
— Здравствуй, — Паули кивает, сложив руки за спиной.
Это не помогает — Поль, закатив глаза на затылок, подбирается ближе, оставляя на полу лужицы воды, и сгребает Паули в охапку.
Наркоман несчастный, мрачно думает Паули, и мысленно считает до трех. Раз. Если этот кретин не отойдет, сам будет виноват, когда окажется на полу с вывихнутым плечом. Два. И он знает про это. Три.
Ровно вовремя Поль отскакивает, смеется и скидывает куртку.
Наверное, со стороны они похожи на безумно счастливых родственников. Добряк Поль и его ворчливый близнец. Только те, кто будут смотреть со стороны, не жили с добряком Полем и не знают, что его привычка надевать трусы на голову и скакать с улыбкой идиота — это любимая роль, да и только.
Иногда Паули представляет, как Поль уговаривал Берту Саммерс на эксперимент. Наверняка не в этом режиме лабрадора-психопата.
— Ладно, не смотри так. — Поль проводит по волосам рукой и враз успокаивается. — Если ты не умеешь быть нормальным, это не моя проблема. Не хочешь — как хочешь. Что с отчетностью?
Паули приподнимает бровь. С отчетностью, значит.
— Что еще ты придумал? — холодно спрашивает.
Поль безмятежно улыбается, но глаза остаются серьезными.
— Еще два ребенка, — говорит он. — Девочки.
— Младенцы? — хмурится Паули.
— Нет, нет, конечно. Им по четыре с чем-то, как всем нашим. Хорошие, красавицы. Мать умерла, отец тоже, сейчас их опекает приют, но документы как раз в стадии оформления, можно вмешаться.
Паули молчит, Поль рассеянно улыбается в стену. Где-то за стенами раздается вдруг громкий плач, за ним — чей-то визг. Паули невольно морщится. Он не сомневается, что через пару лет его дети отучатся орать, как будто их режут, но пока что это то еще испытание.
— Как ты собираешься работать с четырехлеткой? — прямо спрашивает он. — Они уже не тупые малявки. Они соображают, умеют считать и разговаривать.
— У детей гибкая психика, — Поль коротко ему улыбается. — Это как раз интересно: посмотреть, что из этого выйдет.
— “Посмотреть, что из этого выйдет”, — повторяет Паули с идиотской интонацией. — Ты этому в своей Франции черт знает сколько учился?
— О, разумеется, я впишу это в задачи эксперимента всякими умными словами.
— Разумеется, — сдержанно говорит Паули, отворачивается и идет к двери. Поль удивлен:
— Куда ты?
— Дети кричат.
— Маленькие, вот и кричат, — пожимает плечами Поль, и Паули у двери резко оборачивается.
— Маленькие — твои, — четко произносит он. — Мои знают, что орать нельзя. И умеют себя контролировать.
Дверь захлопывается с громким звуком.


София, Сохви, первые дни. Поль и Паули.

СОЛНЫШКО

— Солнышко, — Поль устало улыбается, — если ты не будешь есть, ты просто не сможешь ничего делать. Ни играть, ни веселиться, ни дружить ни с кем. Это будет грустно.
София смотрит на него так, словно он — стена, и голосом равнодушной заводной куклы говорит:
— Не буду.
От куклы ее отличают две вещи: умные глаза и тихая мстительность в голосе.
Поль театрально роняет голову на руки, так, что бьется лбом о стол. Дети за столом хихикают. Все, кроме Софии.
— Ты меня просто убиваешь, — горестно вздыхает он.
София складывает руки на коленях.
— Ты слишком живой, — говорит она снисходительно, — ты умрешь еще не скоро.

Сохви снятся кошмары. Она не плачет, когда просыпается, не плачет даже во сне, но вся мелко дрожит и стучит зубами.
— Где моя сестра?
Женщины в белых халатах каждый день разные, но слова и улыбки у них одинаковые. Пустые.
— Тебе нужно поесть.
В этом месте ей страшно плакать, страшно передвигаться, страшно смотреть в окно. Здесь нет мамы, сестры и хороших людей. Как-то утром она просыпается и думает, что, наверное, просто умерла и попала в ад. Говорили, в аду очень плохо.
Она задает вопросы — и ей никто не отвечает на тот единственный, который ее волнует.
— Где Софи?
Наверное, это все потому, что она часто уходила из дома без разрешения.
Наверное, теперь она так наказана.

— Знаешь что, — Поль садится рядом с ней на ковер и скрещивает ноги, — я решил, что тоже устрою голодовку. Буду одиноко смотреть в потолок, худеть и скоро не смогу встать.
София держит в руках деревянную лошадку в серых пятнах. Она уже начала придумывать какую-то сказку, жила-была лошадка, в далеком королевстве, и как-то раз…
Но ее опять не хотят оставить в покое.
— Уходи, — просит она. Лошадка падает на ковер, задрав длинные красивые лапы.
— Не могу, солнышко, — Поль вздыхает и гладит ее по руке. София не дергается, и он перекладывает руку ей на плечи. — Ты меня очень тревожишь, ты знаешь? Честно говоря, я уже не знаю, что мне еще придумать. Не хочу, чтобы тебе было плохо.
— Тогда маму найди, — София говорит это, наверное, уже в миллион первый раз.
— Я не волшебник, милая. Я всего лишь Поль, — он говорит это так грустно, что у Софии у самой вот-вот брызнут слезы. Она аккуратно выползает из-под его руки, поднимает лошадку и забирается с ногами на кровать.

За окном все серое и мокрое. Иногда падает снег, но тут же тает. В аду на самом деле не жарко, а вот так — грязно и пусто.
— Сохви, — у женщины серые глаза и спокойное лицо. — Если ты не будешь есть, ты умрешь.
— Я умерла уже.
— Глупости. Ты жива и пока даже здорова. Ешь, пожалуйста.
— Где моя сестра? — она уже знает, что эти вопросы повисают в воздухе, как мухи на липкой ленте, но все еще пытается. Женщина улыбается. Не по-доброму.
— Ешь, Сохви. Будешь слушаться — скоро увидишь ее.
Сохви не верит. Но если она все-таки не умерла, то надо постараться и дальше не умирать.
Ложка в руках дрожит, но если сильно сжать кулак — перестает.

— Худшая твоя идея, — зло говорит Паули как-то раз, когда они с Полем впервые за долгое время курят на крыльце Корпуса вместе.
У Поля круги под глазами и обеспокоенное лицо, но он пытается строить свои улыбочки.
— Подожди. Дай им немного времени. Детская память перестраивается быстро, пара месяцев — и новое вытеснит старое, вот увидишь. Просто… Отвлекай ее. Новые впечатления, чем больше, тем лучше.
Дым летит в холодный воздух. Недавно похолодало, крыльцо под ногами скользкое, Паули отстраненно думает, что нужно посыпать песком, пока кто-то из мелких не расшиб лоб.
Он сам говорил с Сохви всего пару раз.
Тревожные малолетние дети — это, боже, не к нему, это к сердобольным врачам и психологам, только какого черта они не справляются?
— Все будет в порядке, — говорит Поль. — Не бойся.
Дым вокруг его лица вьется приторно-сладкий.


Мэтт, Матеуш, первая встреча.

ПОСМОТРИ НА МЕНЯ

— Это должна быть сказка, — объясняет Поль, лучась улыбкой, — фантасмагория, понимаешь? Шоу длиной в десять лет.
К огромному, во всю стену зеркалу он стоит спиной, раскинув руки, как Иисус на сектантской листовке, и это уже похоже на шоу. Он поднимает руки выше, хлопает в ладоши, и как по команде в комнате гаснет свет. Теплое свечение исходит теперь только от золоченой рамы.
Паули кривит губы в улыбке. А дальше, видимо, заиграет музыка, из щелей поползет дым, и толпа разодетых придурков станцует посреди комнаты ритуальный танец.
Но Поль не торопится выпускать свою труппу, только лыбится, и Паули нехотя интересуется:
— И для кого это?
— Матеуши, — довольно объясняет Поль. — Матеуш и Мэтт. Хелен тоже в восторге!
Да уж кто бы усомнился.
Паули окидывает зеркало взглядом еще раз, морщится. Вопрос бессмысленный, пытаться понять доводы брата, даже если он соизволит родить их своей больной головой, — затея идиотская, но Паули все-таки спрашивает:
— Почему они?
Поль не изменяет себе, пожимает плечами и отвечает вопросом на вопрос:
— А почему не они?

— Я не хочу, — говорит Матеуш.
Перед дверью он застывает, врастая в пол ногами, и Поль, рефлекторно приобняв его со спины за плечи, понимает: сдвинуть Матеуша можно сейчас только силой.
Поль удивленно свистит и треплет его по макушке.
— Ну ничего себе. Это ты чего?
Матеуш недовольно поводит плечами и дергает головой, и Поль, смиряясь, отходит на шаг и, подумав, опускается перед ним на корточки.
— Ну расскажи? Ты же хотел.
Матеуш смотрит в пол, шевелит пальцами ног в резиновых сандалиях. Хмурится.
— Ты помнишь свою сказку?
Кивок. Небрежный, сердитый — эдакое “да разве в этом дело вообще?”
— Хочешь, пойдем обратно, и никакой встречи не будет?
Матеуш молчит, кусая губы. Вопросы его злят, это видно по тому, как он ежится, сжимает кулаки и опускает голову чуть ниже. Аннет на его месте уже кинула бы в Поля ботинок.
Поль ждет еще с минуту и сдается:
— Ну ладно. Захочешь войти — вот дверь. Я буду в коридоре. У тебя есть час.
Когда он оглядывается у порога, прежде чем тихо закрыть дверь, Матеуш все еще стоит, ковыряя взглядом пол.

— Что я должен делать? — Мэтт стоит перед дверью, сложив руки за спиной, и рассматривает ее так, словно оценивает препятствие.
— Слушать, — Паули тенью стоит за его спиной. — И говорить. Не упоминать имен, занятий и правил напрямую.
Мэтт секунду молчит, прежде чем без особого удивления спросить:
— А что тогда говорить?
“Доверься моему, — говорил Поль недавно. — У твоего с языком метафор, наверное, туговато, а для Матеуша не проблема сочинить какую-нибудь сказку. Он, к тому же, и сочинил уже, что-то про джунгли и животных, не помню точно”.
— Сначала послушаешь, что скажет тебе… — “Брат” чуть не срывается с языка. — Второй. А потом включай голову.
— Я ее не выключаю, вообще-то.
Мэтт выглядит расслабленным. Как только Паули скажет: “Открывай” — он толкнет дверь, не задумываясь.
Короткий взгляд на часы — ровно полночь.
— Открывай.

Комната темная и пустая. Мэтт обходит ее по периметру несколько раз, шаркая ногами по тонкому ковру, тщательно ощупывает стекло, докуда может дотянуться. Подпрыгивает, но до потолка высоко.
Потолок вообще не разглядеть, его как будто нет, только темнота нависает.
Скоро становится скучно, и Мэтт садится на ковер перед стеклом, подперев ладонями голову.
Стекло как будто темное, черное, а за ним темнота такая же, как на потолке. Если повернуть голову, можно увидеть мутное, слабое отражение.
— Паули? — недовольно зовет Мэтт, когда устает даже сидеть.
Эхо теряется где-то под потолком.
— Паули! Ску-учно.
Мэтт оглядывается на дверь. Он не спросил, можно ли выйти раньше, чем через час, и теперь ерзает, пытаясь понять, чего ему хочется больше — дисциплинированно просидеть тут еще целую вечность или выскочить в коридор.
От нечего делать он слегка пинает стекло пяткой. Потом — еще раз. Ух ты, прочное.
Он увлеченно пинает стекло уже обеими ногами, когда там, за стеклом, вдруг появляется полоска света, и в темноте появляется фигура.
Мэтт замирает, выпрямляется.
Второй медлит, словно у него ноги ватные. Мэтт не сводит глаз.
— Привет. — Второй опускается на пол напротив.
Мэтт моргает, придирчиво его разглядывая. Длинный свитер, шорты, на ногах что-то странное, коленка разбитая, и лицо какое-то не такое.
У Мэтта совсем другое.
Минуту они молчат.
— Волосы дурацкие, — говорит наконец Мэтт, и выходит как-то слишком громко.
Второй непонимающе моргает.
— Почему?
— Длинные. Так не ходят.
— Ходят.
Мэтт фыркает и зачем-то пихает стекло ногой. Второй смотрит на него еще пару секунд насупленно и отворачивается.
— Не расскажу сказку, — говорит тихо и упрямо.
— Да и не надо, — в тон ему огрызается Мэтт.
И отворачивается тоже.

В машине Матеуш то и дело начинает засыпать, но упрямо моргает и таращится за стекло, пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме невнятных силуэтов.
— Ну? — Поль впервые обращается к нему с того момента, как бросил одного перед дверью. — Что скажешь про своего второго?
Матеуш корябает ногтем стекло.
— Он дурак.

Мэтт пытается дремать, привалившись лбом к стеклу, но то и дело разлепляет глаза, ежится. В конце концов он залезает на сидение с ногами, покосившись на Паули, но нагоняя не следует, и он обхватывает колени руками и опускает голову.
Ужасно хочется спать, но стоит только закрыть глаза, как он снова видит второго. С этими его длинными волосами.
“Не расскажу сказку”. Да как будто кому-то нужна эта его сказка. Вообще как будто он кому-то нужен.
Уже когда они с Паули идут по дорожке к Корпусу, а над ними луна висит огромная, как будто ненастоящая, Мэтт все-таки говорит — непонятно зачем:
— Не пойду больше туда.
И пинает попавший под ноги камень.
Всю ночь темнота не дает ему спать, и только когда за окном светлеет, он наконец закрывает глаза.

запись создана: 25.11.2018 в 23:40

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ужасно социальные каникулы, увидела многих, кого давно не, и это еще не конец.
Во сне на Москву нападали немцы, по центру грохотали танки, а у нас была школьная экскурсия, и это было как очень трешовая, но задорная ролевая игра; страшно во сне вообще никогда не бывает.
Утром не могла найти сковородку, ее нет в очевидных и неочевидных местах, непонятно.
После всяких социальных игрищ упорно преследует неловкость, интересно, это вообще проходит?

---

АУ, которое не выходит теперь у меня из головы. Дамблдор и Гриндевальд - преподы.

21.11.2018 в 02:24

Пишет  Ластя Зелен Виноград:

всем "Тварей" в этом чате

по заявке Алёны "АУ, где Альбус и Гриндевальд вместе преподают".

Когда дети, перешёптываясь и переводя взгляд с него на Альбуса, не то вошли, не то вбежали в класс, Геллерт попятился и сказал почти что про себя:

– Лучше бы я вправду тогда устроил геноцид.
– Что ты там бормочешь?

Геллерт сердито посмотрел на Альбуса – будто ты не знаешь! – и тут же осклабился как мог дружелюбно, поскольку дети, тролль их побери, замечают действительно всё. И вдобавок нет-нет да чувствуют то, что ты имел в виду, даже если ты сам не успел понять. Как только Альбус вообще с ними управлялся?
Впрочем, понятно как. Выделываться было у него в крови, а за то время, что они не виделись, он успел с головой нырнуть во вселенскую скорбь и вынырнуть оттуда просветлённым. Теперь он щурился не надменно, а заговорщически, язвил не ехидно, а сочувственно, и вообще весь стал как кастрированная версия Мерлина из самых глупых детских сказочек. Ну, тех, где он был добреньким. Хо-хо-хо, детки, вы же хорошо себя вели?
Нет. Отвратительно.
– Тебе осталось только нарядиться в мантию и начать предлагать всем подряд сладости, – фыркнул Геллерт как-то, и Альбус, новый Альбус-без-амбиций, пожал плечами и сказал:
– А что, идея.
Ну ты бы ещё подмигнул мне, право слово.

– Итак, – начал Альбус, прохаживаясь туда-сюда перед партами, – кто из вас что знает о боггартах? Я уверен, что эта леди нам поможет.

О да, о да, конечно же, первый урок в году. Нам же нет ничего важнее, чем произвести впечатление на толпу малолетних имбецилов, правда, Альбус. Дети шумно делились скудными познаниями, Альбус искренне их подбадривал, а Геллерт стоял у стены, считал. Раз, два… Пятнадцать. Сорок. Сто один.
Невербальный Ступефай Альбус отбил, не прекращая болтовни. Детишки ахнули.
– Видите ли, – объяснил Геллерт, поворачиваясь к ним, отвешивая Альбусу полновесный поклон, и Альбус, конечно, тоже поклонился, ещё и крутнулся на каблуках, позёр несчастный, – в тринадцать лет пора усвоить одну вещь. Самые страшные создания – это, зачастую, не монстры всех мастей, а сами люди.
И раз-два-три, ударить не спеша, Альбус парирует и как всегда улыбается так широко, как будто добрый дядюшка из вас двоих – ты, и только что ты достал из мешка невиданной величины конфету в мятой блестящей обёртке. Альбус настаивал, чтобы заклинания, которыми ты атакуешь, были разноцветными. Будут и разноцветные, и шумные, и какие угодно ещё, раз твой противник в кои-то веки достаточно силён, чтоб можно было не бояться ни случайно его задеть, ни случайно убить.
Кстати о случайных убийствах, Альбус, ты сам знаешь, что я не хотел этого.
Как хорошо, что в бою даже ты не можешь читать мыслей.

Когда в рядах детей послышались первые шепотки, Геллерт опустил палочку – и Альбус, не сговариваясь, повторил движение. Дети стояли ошалевшие, притихшие, такими они его даже почти не раздражали. Пока они стоят и переваривают, что на самом деле такое искусство боя, можно поверить, что они что-то понимают.

– Они и правда понимают, – говорил Альбус.
– Тролля с два, – фыркал Геллерт, и тогда Альбус этак хитро щурился и говорил:
– А кто-то недооценивает противника.
– Противника?
– Стараюсь изъясняться в понятных тебе терминах, друг мой. Для тебя все, кто вот прямо сейчас не восхищается тобой до потери пульса – противники. Немедленно покорить, поставить галочку, оставить позади, забыть – и так всю жизнь.
– Но тебя-то, – отвечал Геллерт нарочито медленно, отлично зная, как от этого его голоса у Альбуса холодело в животе, – тебя-то не забыл.
Раньше он говорил: «Я – исключение».
Теперь он жмёт плечами и уходит.

– Кто, – спросил Геллерт резко, выбросив вперёд руку с палочкой, сам подавшись вперёд, и дети, конечно, отпрянули все как один, – кто возьмётся отразить ну вот хотя бы мой Петрификус? Вербальный.
– Не нужно бояться, – вступил Альбус, – я покажу, как защищаться. Ну, кто первый?

Ассистент, вот как это называлось. Должность, которую до сих пор не понять какими средствами выпросил специально для тебя твой бывший друг и на которой ты только и можешь, что выпендриваться перед малышнёй. Альбус как-то сказал, что если перестать видеть в них стадо и начать различать отдельные лица, становится интересней. Ты не проверял.
Должность, вместо которой была бы тюрьма? Война? Чёрт знает что.
Должность, которую ты получил, а после – напился.
Должность, которую ты занимаешь в основном ради того, чтоб доказать бывшему другу, что изменился.
Проблема в том, что расхотеть устраивать геноцид ещё не значит захотеть учить детей.
Проблема в том, что этот бывший друг отказывается тебя целовать и не даётся сам.
Менять мир можно исподволь, говорил Альбус. Геллерту бы сначала изменить себя.
У девочки, которая сейчас с поднятой палочкой застыла напротив него, волосы заплетены в тонкие чёрные косички. Раз, два, три...
– Ты как-то странно с ними обращаешься, – произнёс Геллерт нараспев, коснувшись рукой собственных волос.
– Это какой-то необычный способ, да?
И, не меняя тона, не прерывая жеста, добавил:
– Петрификус тоталус!
И девочка успела увернуться. Альбус за её спиной улыбался не таясь, словно подначивал: ну что? А я говорил! И Геллерт ответил мысленно:
– Может быть, только может быть, это действительно может быть так занимательно, как ты рассказываешь. Как ты притворяешься.

---

Время писать фички по "Тварям".
Если вы проходите мимо и хотите оставить заявку на драбблик - оставьте! Я нашла канон, который сейчас меня дико плющит. х)

Ньют, Тесей, разговор ни о чем и о важном

— Знаешь, Ньют, — он стоит, зацепившись большими пальцами за карманы пиджака, серого, по министерской форме, и смотрит исподлобья, как детеныш гиппогрифа, — я, если честно, уже не знаю, как еще тебе помочь. Мало того, что ты отказываешься от всех предложений, так еще теперь связался с…
— С кем? — Ньют устало улыбается, поймав эту его запинку, дурацкую такую.
В номере горят три тусклых светильника, за окном ночь, и Ньют даже спрашивать не хочет, как брат его нашел. Так же, как сам Ньют находит сбежавших нюхлей, наверное.
Просто у всех свои таланты.
Они молчат, на плите начинает свистеть над не зажженной конфокой чайник, и Ньют машинально делает взмах палочкой. Свист стихает, чайник срывается с плиты и наклоняется над чашкой.
Чашек три — Ньют привык, что к нему врываются слишком часто, и он не возражает. Иногда он даже помнит о том, что чайник нужно держать теплым, если придет Якоб: не мучиться же ему с этой ужасной магловской плитой.
— Ньют, — Тесей непонятно дергает головой, и губа у него верхняя тоже дергается, и Ньют угадывает его следующий жест, как может угадать бросок келпи или вскрик авгурия за секунду до: он поднимает руку к глазами и потирает пальцами уголки глаз. — Я не хочу ничего плохого сказать про Дамблдора, но… Ты же сам его знаешь.
— Нет, что ты, — Ньют коротко улыбается, рассеянно, по привычке. Отходит к столу, передвинуть чашки, открыть и закрыть сахарницу; просто так. Тихо бросает через плечо: — Это ты у нас все на свете знаешь. Не я.
— Ньют!
Скрипит половица, и спустя секунду Тесей уже сопит у Ньюта за спиной.
Ньют двигает сахарницу.
За окном проезжает, тарахтя, машина, этажом выше кто-то включает музыку. Стены тут тонкие, как и полы.
Это еще более неловко, чем когда Тесей напал на него с объятиями там, в министерстве.
— Ты просто как ребенок, — ворчит Тесей у него за спиной.
Ньют пожимает плечом.
Обычно на этом месте брат сдается и уходит, или сам Ньют уходит — они оба не бездельники и у обоих всегда есть дела. И наверное, если бы не склеп, не Лита и не все прочее…
— Я младше на три года, учился на Хаффлпаффе и меня чуть не выгнали за воровство, когда я завел нюхля, — Ньют наконец оставляет сахарницу в покое, смущенно улыбается брату из-за плеча. — Не слишком много ты от меня ждешь?
Тесей чуть удивленно хмыкает. И, дернув плечом, бормочет:
— Я бы не позволил им тебя выгнать. Если бы ты не упирался и дал мне рассказать про нюхля…
— Ни за что. Его бы отняли.
— Ну конечно.
В руку Тесею упирается носиком белый молочник, и Ньют неловко машет рукой — стульев два, у них витые ножки, и когда Тесей садится с немного недовольным видом, Ньют хочет пошутить про министерские кресла, с которыми дешевая гостиница, конечно, не сравнится.
Но не шутит.

Школьные годы, мелкий Ньют, Дамблдор

Закон школы номер один: самое важное происходит там, где толпятся ученики. Впрочем, большой вопрос, в какую сторону работает причинно-следственная связь. Скопление учеников бывает и катализатором острых ситуаций, и следствием.
Альбус прибавляет шаг и спустя несколько секунд подмигивает мелкому хаффлпаффцу, отодвигая его с дороги за плечо. Остальные расступаются сами, второкурсниц-рэйвенкловец обрадованно открывает рот, намереваясь выдать профессору далеко не краткую сводку о том, что тут, в коридоре третьего этажа, произошло, но Альбус прикладывает палец к губам и делает серьезное лицо.
— Это должны быть совы, мистер Саламандер!
В центре столпотворения — мальчишка в клетчатой рубашке и коротких шортах, коленки у него разбиты обе, на локтях тоже ссадины.
На плече у него сидит потрепанного вида птенец с невнятным серым хохолком и истошно орет.
— В крайнем случае — почтовые вороны, — скрестив руки, информирует профессор Макгонагалл, и пышная корзинка на затылке, в которую она собрала для солидности свои шикарные косы, покачивается в такт тому, как неодобрительно качается голова.
Мальчишка смотрит в пол.
— Но видит Мерлин, эта традиция умерла так давно, что я крайне удивлюсь, если кто-то из студентов притащит в Хогвартс ворона. Но авгурий — это ни в какие ворота, я не знаю, откуда вы его взяли, но у вас он не останется!
Дети перешептываются, кто-то хихикает. Мальчишка поднимает голову и тихо говорит:
— Тогда и я не останусь.
И, не дожидаясь, пока Минерва вдохнет поглубже, чтобы от души возмутиться, бережно снимает с плеча птенца, прижимает к груди (тот тут же умолкает), разворачивается и уходит.
Альбус почему-то не сомневается: честно собирать чемодан.
— Что за ребенок! — вспыхивает наконец Минерва. — Остановитесь немедленно, молодой человек, если вы осмеливаетесь так себя вести, я вынуждена отправить вас к вашему декану!..
— Отправьте ко мне, — наконец подает голос Альбус, сдержанно улыбаясь. Он бы подмигнул и Минерве, но не при детях, в конце концов. — Я имею в виду, повремените. Я поговорю с мальчиком.
Минерва на миг одаривает его взглядом, в котором ясно читается “это, вообще-то, с какой еще стати?!”, но улыбка делает свое дело — не выдержав, Минерва отворачивается, скрывая румянец на щеках, и командует детям:
— Так, а вы что стоите? Через полчаса вы все должны быть в кроватях, а вы, мистер Андерсон, что, уже почистили зубы?!
Альбус оставляет гудящую толпу рассасываться под ее контролем и, не торопясь и засунув руки в карманы жилета, направляется вслед за мальчишкой.

***
— Ты совсем сдурел, что ли?!
— Отстань.
— А ну положи на место!
Из спальни доносится возня, шипение и звук тычков. Альбус замирает на лестнице, прислонившись к стене, и понимающе хмыкает. По пути сюда он прокрутил в голове список первокурсников и вспомнил имя упрямца с птенцом: Ньютон Саламандер. И ругается он, конечно, со своим братом. Тесеус, четвертый курс, идеальные оценки и накрахмаленные воротнички. Любопытно.
Альбус поднимается повыше, чуть приоткрывает дверь. В запале ссоры мальчишки его не слышат.
— Что ты за болван! — Тесеус вырывает у младшего из рук пижаму, мятую, в крупный горох, и швыряет на кровать.
— Я еду домой.
Ньютон неловкими пальцами складывает пополам пару черных носков и аккуратно кладет поверх кучи вещей в потрепанном чемодане.
Тесеус делает взмах палочкой, и носки отлетают в угол. Ньютон опускает голову.
— Птенца не отдам.
Терпение Тесеуса, и так порядком истощенное, лопается, и он вскидывает руку, неловко, но упрямо, намереваясь отвесить младшему подзатыльник.
— Простите мне это вторжение? — Альбус улыбается, склонив голову набок. Тесеус смущенно опускает руку.
— Простите, профессор, — бормочет, — я обещаю, я это улажу, никаких проблем не будет с этой птицей и… С моим братом.
— Не переживайте так, Тесеус, это ведь не потоп, — утешает Альбус.
Перешагивает через раскиданные на полу новые перья, пергаменты и башмаки, походя сжимает плечо покрасневшего до ушей Тесеуса, но интересует его сейчас не он. Альбус опускается на одно колено перед младшим, и теперь может разглядеть россыпь веснушек на его носу. А кроме того — торчащий из широкого нагрудного кармана рубашки дрожащий хохолок.
— Вы позволите? — Альбус протягивает согнутый палец, но ждет согласия — кивка или хотя бы одобрительного сопения; Ньютон быстро зыркает на него из-под челки и делает шаг назад.
— Ньют! — шипит Тесеус.
Ньютон дергает плечом и едва слышно говорит:
— Он боится.
— Что ж, — Альбус опускает руку и, поймав еще один настороженный взгляд из-под лохматой челки, щурит глаза и по-доброму улыбается, — его, наверное, можно понять. Будь я новорожденным птенцом, после криков профессора Макгонагалл тоже предпочел бы сидеть в твоем теплом кармашке, Ньют.
Ньютон сомневается пару секунд, прежде чем робко улыбнуться.
— Им без матери нельзя. Если его оставить одного, он затоскует и умрет. Авгурии первый месяц не покидают гнездо, совсем, даже еду заранее приносят… — голос у него тихий и твердый, и на секунду Альбус видит в нем не ребенка, но уже юношу — такого же тихого и упрямого, и горе тому, кто попытается остановить его тогда, когда он будет на пути к цели.
— Надо полагать, и тебе есть, чем его кормить?
— Ну конечно, — Ньютон пожимает плечом, аккуратно прижимает ладонь к оттопыренному карману. Птенец издает высокий стрекочущий звук.
Тесеус за его спиной тревожно шмыгает носом — переживает, не ляпнул бы младший что-то не то. Нет сомнений, в следующем году этот юноша получит значок старосты и научится крахмалить воротнички еще лучше.
— Школьные правила не позволяют держать в качестве фамильяров диких существ, — негромко говорит Альбус, и тень тревоги снова ложится на веснушчатое лицо. Альбус выдерживает паузу, давая этой тени разрастись, но не ввергнуть мальчишку в отчаяние. Еще одного раунда складывания носков Тесеус не переживет. — Впрочем, жизнь такова, Ньют, что мы то и дело нарушаем правила. Когда нам это отчего-то важно.
Ньютон распахивает глаза, и из кармашка наконец-то показывается птичья голова на тонкой, того и гляди надломится, шее. Взгляд у птенца — точь-в-точь, как у Ньютона.

***
— Альбус, это попустительство! Нельзя нарушать правила просто потому, что вам захотелось!
— Почему? — Альбус, запрокинув голову, смеется.
Минерва выглядит так, словно готова открутить ему голову и за то, что он не думает переживать, и за то, что положил ноги на столик, помнящий чуть ли не времена основателей, и просто так.
— А если все студенты станут притаскивать в школу Мерлин пойми кого?!
Альбус закладывает руки за голову и улыбается ей, не стесняясь, от души, и бархатным голосом говорит:
— Минерва, если начнут, мы, конечно же, примем меры.
— Непедагогично, — изрекает она, гордо краснея, и взмахом палочки отправляет в мусорку какие-то бумаги.
Остается только надеяться, что эта участь постигла не ученические работы.

Якоб, Ньют, самый тупой план на свете (заявка "Якоб делает что-то крутое", ну вот так хД)

— Мне нужно ведро.
— Чего?
Ньют поднимает глаза от лотка, в котором копошатся то ли червяки какие-то, то ли мухи, Якоб сглатывает и мужественно туда не смотрит. И повторяет:
— Ведро! Железное. Бум-бум, — для доходчивости стучит костяшкой пальца по перевернутой металлической миске в посудной сушке.
— Э… — Ньют почесывает макушку. — Зачем?
— Чтоб ты его заколдовал. Как тот мужик на обрыве. Что бж-ж-жух — и ты на другом континенте. Ну, — тороплипо поправляется Якоб, потому что вообще-то черт их поймешь, этих магов, как эти заколдованные ведра работают, — или не на континенте, но там, куда этот усатый свищ увел мою малышку.
До Ньюта, кажется, что-то начинает доходить, и он моргает.
— Якоб. Не пойми меня неправильно, но…
— Можешь заколдовать ложку, — разрешает Якоб, мотая головой, — или ботинок, да хоть вон перечницу.
— Понимаешь ли, это немного не так работает…
— Тебе нужно то самое ведро?
— Что?.. А, нет, конечно, просто, понимаешь, это незаконно… И мы не знаем, где Гриндевальд сейчас, на самом деле, это основная проблема, и… Ну, у тебя разве есть план?
Ньют сейчас напоминает своего братца, который кто-то вроде волшебного полисмена, серьезный и в плаще. Якоб беспомощно разводит руками, нервно улыбается. Весь разговор его мучает одышка, как будто он не ведро требует, а мчится в горку на сдутом велосипеде.
— План?.. Да, Ньют, приятель, у меня, конечно, есть план, очень хороший. И ты бы мне очень помог, если б придумал это ваше ведро.
Ньют вытирает лоб рукой в какой-то слизи. И смеется.

Спустя два дня Ньют ставит перед ним ведро. Ведерко, точнее, из чемоданчика. Раньше в нем хранились кормовые гранулы, а теперь дно сверкает.
— Приятель, я туда не помещусь, — бормочет Якоб, еще не до конца веря.
Это с ним с той минуты происходит, как он вообще встретил Ньюта. Он теперь постоянно во все происходящее не до конца верит.
— Пока тебе и не надо, — рассеянно улыбается Ньют. — Нужно написать открытку.
— Открытку? Э-э, почтовую?
— Как на Рождество, — Ньют чешет нос и продолжает: — В Австрию. Куинни должна ее прочитать и захотеть, кхм, прийти к тебе, кхм, на… Свидание.
— В Австрии? — Якоб нервно засовывает руки в карманы, оттопырив их до треска. Он чувствует себя мальчишкой, которому предстоит перелезть через огромный кованый забор.
Ньют кивает и виновато улыбается.
— Гриндевальд, говорят, сейчас там…
— Это секретная информация? — понимает Якоб, и нет нужды спрашивать, откуда Ньют это выведал. Удобно иметь братишку-полисмена. Якоб облизывает губы и глупо хихикает: — Ох, приятель, надеюсь, ты не попадешь из-за меня в тюрьму.
— О, и я, — тихо смеется Ньют.

Якоб верит в волшебство.
Когда он пишет письмо на обороте простенькой почтовой открытки с рисунком голубятни под фиолетовыми облаками, он даже не задумывается, как оно попадет в, господи, с ума сойти, Австрию. Ньют говорит, что попадет, значит, какой смысл волноваться?
Открытка улетает на лапке полярной совы, запечатанная в коричневую тонкую бумагу.
— Малышка, только ответь, — бормочет Якоб ей в след.
Вытирает лицо рукавом.

В Зальцбурге идет снег, и Якоб с удивлением смотрит в пасмурное небо. Он надел рубашку и жилет, расчесал усы и погладил брюки, а чертово ведро не предупредило его, что тут заснеженные дорожки и лужи с корочками на асфальте.
Нужное кафе располагается на улице, словно сошедшей с рождественских иллюстраций. Якоб проходит мимо скользящих по лужам малышей, улыбается удивленным австрийским леди, которых явно шокирует его вид, и с удовольствием выдыхает, когда колокольчик над дверью кафе издает трель.
“А что делать, когда я ее увижу?” — спросил он у Ньюта всего минут пять назад, пытаясь застегнуть верхнюю пуговицу жилетки; пальцы не слушались. Ньют улыбнулся, чуть напряженно, но искренне: “То же, что я делаю, когда ловлю нюхлей, Якоб. Хватай и беги”.
Якоб усаживается за пустой столик, нервно улыбается официанту, заказывает горячий шоколад на двоих и выдергивает из вазочки салфетку. Теперь остается ждать.

---

Что я делаю на каникулах - рисую на стенах, уничтожаю хаос в квартире, гуляю с собакой у реки, готовлю еду, варю кофе в турке в каких-то диких количествах, заполняю потихоньку рабочие отчеты, смотрю кино, читаю книжки огромными глотками, сижу с гитарой.
Аккорд F за минувшие дни из "жесть ядреная" превратился в просто "жесть".

Ужасно не хватает орг.деятельности, после минувшей игры ощущение, что вот ты ехал с горки на велосипеде, горка уже кончилась, велосипед в гараже, а ты все еще готов прыгать через овраг и объезжать елки. Через какое-то время это достигнет пика, и я опять взломаю гараж и пойду что-то ставить. Но пока еще маячит сыгранная история перед глазами, уже не настолько, чтобы я умирала от жажды ставить продолжение, но еще настолько, что я не могу вернуться к ориджу по этому сеттингу, например, и не могу думать про другие проекты.

---

Песни Мельницы и Немного нервно, много любви, свет горит в квартире почти весь день, и благодаря этому серость за окном не побеждает.
Достала коробку гуаши, смотрю на серые стены комнаты и думаю.

---

Это что-то по мотивам "Я и ты", ничего больше сказать не могу.

***

А теперь представь, дружище, - минуло с десяток лет, на замок закрыто все то, чему места нет в твоей жизни, сегодня расписанной от и до: встать в шесть тридцать, не выпить чаю, шагнуть в метро, "Дейли Ньюс" развернуть, ни строчки не прочитать, через две - на выход, автобус ревущий ждать (пока ждешь - затеплить сигарету, смотреть, выдыхая, вверх: кто же знал, что привяжется, гадость такая, эх),
В духоте проехать три станции вникуда, а потом - с девяти до пяти разгребать дела с перерывом на чай, кроссворды и черти что.
С девяти до пяти. По норме. К тому и шел.

...А потом - конец. На часах всего пятый час, ты встаешь нетвердо и слезы стираешь с глаз, уже загнан, дрожишь, по спине градом мчится пот, а в висках стучит:
Сегодня. Один. Умрет.
Простыня - комок, ты водишь по ней рукой, рукоять холодную ищешь, но толку ноль, ты последний нож закопал еще в прошлом мае, обещал жене: "Я больше не с ними. С вами".

Рваный вздох и всхлип - и тает кошмарный сон, ты ложишься рядом, напуган, растерян, зол, обнимаешь жену, но думаешь: "Мне шестнадцать".
До рассвета - час.
Осталось его дождаться.

---

Осторожно, СПОЙЛЕРЫ К НОВЫМ "ТВАРЯМ"

я предупредила

1. Очень стремная француженка-последовательница Гриндевальда. Это риали САМЫЙ стремный персонаж этого канона хД
2. Пидорской драмы не было, Дамблдор милаш, очень похож на Поля из "Я и ты", носит бабочку, обворожителен, я влюблена.
3. Из всех магов этого фильма палочкой умеет пользоваться только Ньют. И Гриндевальд. Дамблдору просто нельзя, поэтому на него коситься не будем.
4. Испанские сериалы и индийские фильмы отдыхают. На сцене в склепе я потеряла нить и долго искала. Выглядит, как разборки на РИ. "Я ТВОЙ ОТЕЦ" - "А Я СПАЛА С ТВОЕЙ БАБКОЙ!"
5. Ньют и его братик - сладкие коты. И Криденс с Нагайной. Их очень жаль.
6. Якоб - булочка.
7. Куини - самый проебанный персонаж, я не понимаю, что это и откуда, она была нормальная, как и кто высосал ей мозг?
8. Синдром аврората в действии. Задерживать Гриндевальда? Так, кого мы отправим? Пожалуй, горстку умственно одаренных юнцов.
9. Дамблдоров плюс один, и я не хочу знать, как это вышло.

С Люсей угорали весь фильм, на самом деле.

- Почему он нюхает землю?
- Это магия.
- Почему он ее лижет?
- Это магия!

- Почему она бегает и орет? Она не умеет нюхать землю?

- Они не хотят использовать свои палки?
- Нет, палочки выдают на выпуск из Хога, это декорация.

- Подожди-подожди, она что, просто взяла чужого ребенка? Они вообще не отличают своих детей от чужих?
- Она не мама, она нянька.
- А, ну да, это традиция такая: идешь в парк гулять - обменяйся детьми. Все равно никто не заметит.

- Почему Макгонагалл бегает за ребенком? Почему весь факультет бегает за ребенком?! Они кругами вокруг замка бегают, что ли?

- Почему Хогвартс такой пустой?
- Все нарезают круги вокруг замка, говорили же.

А заклинание заклеивания рта - потрясающее. Мне крайне нравится, можно мне формулу, я выучу.

- КАК? Он Дамблдор?! Кто его родил? Они что, не следят за тем, кто и как у них появляется?
- Слушай, они младенцев не различают собственных, чего ты хочешь.

---

Мне в этой жизни столько всего обещано – цветные сны, дороги и города,
А на земле чернеют цепочкой трещины, и новый шаг получится в никуда. (с)

Я смотрю на эту историю глазами мастера - и нежно люблю ее. Боль, борьба, принципы, сомнения, слезы, жестокость, перекрывающая искреннюю веру в несправедливость насилия.
Я смотрю на эту историю глазами Хелен Лемман, психиатра, сотрудника Университета Виргинии, и вижу строчки многочисленных протоколов, которые Хелен и Берта будут разгребать в ближайшие дни после десятого ноября. Там ни будет ни слова о смелости, жестокости и справедливости. Только про адаптивность, критическое мышление, стрессоустойчивость и т.д., и т.д.
Я смотрю на эту историю своими собственными глазами - и вижу беспроглядный кошмар, последствия которого растянутся на долгие годы. Или целые жизни.


Спасибо вам всем. У меня в процессе подготовки много раз начинало кровоточить сердце. Когда Тео и Рикар обменивались письмами. Когда Мэтт с Матеушем сочиняли свои первые сказки. Когда Лео с Лионом спрашивали: а что мы помним из другого Корпуса? Ужасно много чувств, которые впиваются в тебя, где бы ты ни был, с кем бы ты ни был. Эта история ожила благодаря вам всем. Спасибо.

Эта игра выжала все соки, и морально, и эмоционально, и оно того стоило. Двадцать две истории того стоили.

Корпуса - отражение своих наставников. И нет никакого хорошего или более успешного Корпуса. Есть две одинаково трешовые зоны эксперимента, просто темные пятна у них в разных местах. Корпус Б пришел на Экзамен как маленькая армия под руководством опытного командира. Корпус А - как дети, которых вывели в чистое поле и сказали: "Теперь сами". Против приказа - свобода и растерянность. На самом деле, это, наверное, самое жестокое, что можно сделать с теми, кто привык к гуманности: сказать "я верю в тебя!" и толкнуть в жерло вулкана.
Экзамен не должен был привести ни к чьей смерти. Правда. Мог причинить боль, но не смерть. Но в смерть поверили все - и дети, и наставники, и искусственный вулкан забурлил по-настоящему.
А потом дети его потушили.

Поль и Паули, спасибо вам. От игроков на этих ролях зависело не просто многое, а практически все.
Паули - спасибо за то, что создал свой Корпус. Что заставил их себя полюбить. Что создал эту странную, но семью, пусть даже она станет надолго головной болью реабилитогов. Спасибо, что любил их, всех и каждого. Спасибо, что остался с ними после всего. Паули поставил жизни детей в конце концов выше эксперимента, был с ними от и до как их командир, и Корпус Б не пережил той растерянности и паники, какую пережил Корпус А. Спасибо тебе за этого классного персонажа, я очень переживала, кого позвать, и не ошиблась ни разу
Поль - спасибо за то, что создал свой Корпус. Спасибо тебе как игроку, что ты вытянула это. Погружение в ад, где царят идеи и мечты о высшем и где не замечают настоящих людей. Это правда сложно. Поль не имел права рассказать, что все это эксперимент, как это сделал Паули. Поль как организатор должен был играть в эту игру до конца. Он не был командиром для своих. Дал им самостоятельность и тем самым толкнул в ад. Как это и было задумано изначально. И мне невероятно жаль, что в конце концов этот эксперимент его сломал. Ученые получили свои данные в нужном объеме, но Поль не получил ответ на свой главный вопрос: чьи же идеи лучше. Потому что ничьи. Спасибо тебе. Ты герой.

Дети. Корпус А, Корпус Б. Спасибо вам за таких разных и таких похожих близнецов. За то, что пришли и перевернули этот эксперимент с ног на голову. За то, что не боялись действовать, плакать, сомневаться. Быть собой.

Корпус А.
Искренние, сильные, готовые бороться с врагом, к которому не были готовы. Жестокость, приказы экзаменаторов, невозможность сказать "нет" - то, к чему вас не готовили и чему вы бросили вызов.
Бумажный домик с синей черепицей. Цветные динозаврики в ботинках. Флейта. Пластилин в кармане. Бомба в лифчике. "А может, у нас демократия?". Реверанс Аннет в сторону Берты, тревожный взгляд Софии. "Пойдемте выпьем чаю?" - звучит после первого этапа, смех, Корпус оккупирует кухню. А потом - полет под откос.
Ричард кидается и кидается на амбразуру, потому что иначе не может. Ян провожает взглядом Йоана, не успев дотянуться и тронуть за плечо. Марк сидит внизу один: "Почему они меня не слушают?"
Кричит София, кричит даже Поль. Джеймс уже не ерничает, как вчера с Бертой; Джеймс берет в руки нож и оглушает ее. Потому что может и хочет.
Заплаканные глаза Софии. Серьезные глаза Лео.
Выстрелы пистолета, тесная комната, люди в черном и цветном, крики.
Тео валяется под снотворным уже энный раз.
И финал. София и пистолет у горла. Группа детей вокруг Поля. Стоит за спиной Мэтта Матеуш. Мантра все звучит и звучит, это как растянутая в тысячу раз одна секунда.
Потом время срывается, бежит, а дети все еще верят в справедливость и идут к полиции. Не зная толком, кто это и для чего нужны, не зная, как именно они должны помочь. "Заберите нас. Нас мучили". Взгляд Дэмиана - в самое сердце.

Корпус Б.
Сильные и преданные наставнику. Готовые бороться с тем врагом, на которого укажут. Всегда и везде - команда. Разлучить кадета с Корпусом можно было, кажется, только на парных этапах, когда кого-то принудительно утаскивали в комнату.
Черный цвет, ровный строй. Единый организм. "Разрешите обратиться?"
Стоят у флага, "дайте одного штрафника" - и шагает вперед Рикар моментально.
И вечный вопрос: "Зачем это все? Кому это нужно?"
Иногда не отсекаешь даже, кто именно перед тобой, потому что они все ужасно похожи, когда вместе.
Задание "Авторитет" проходят влет, ни разу не остановившись, и проходят по своим правилам: мы сделаем, как вы скажете, но никто не пострадает. Жак преспокойно скидывает одежду, Мэтт целует Сохви в щеку, Йоан протягивает руку к зажженной сигарете.
"Лион, заплачь". Рикар что-то шепчет ему на ухо, и спустя секунду Лион закрывает лицо руками.
Взгляды меняются так, что не заметить невозможно, когда им становится известно про эксперимент.
И финал - не больше пятнадцати секунд на то, чтобы вывести из строя экзаменаторов. А после - уйти самим. Поставить точку.

Дальше всех ждет реабилитационный центр и перемены. И я надеюсь, они окажутся к лучшему.

Это было сильно. Спасибо вам. За игру, за поддержку до и после, за все. Лучшее, что у меня было. Люблю вас всех. Каждого из. Когда кто-то приходит в личку после игры, что-то рассказать или спросить, я умираю от любви снова и снова. И умру еще не раз.
Вы лучшие.

---

Три часа ночи, все затихло. Сижу - и ужасно хочется плакать. Просто от эмоций, которые отключились, кажется, еще в утро пятницы, а теперь делают бдыщ.
Я безумно всех люблю. Несмотря на все страхи, оно взлетело и получилось отличным.

Социальный эксперимент "Я и ты", США, штат Виргиния, дата начала - 1975 год, дата этапа под названием "Экзамен" - 10 ноября 1990 года. Этап пройден. Впереди от полугода до двух лет реабилитации. В 1992 все эти дети станут совершеннолетними и пойдут по своему пути.
Эксперимент будет официально закрыт.

Я не знаю, как пройдут у них эти два года. Но верю, что они справятся, потому что как бы они не относились к Экзамену, они доказали, что могут вынести и перевернуть очень многое. Смогут и это.

---

На 10 ноября мне крайне нужен ЕЩЕ ОДИН ИГРОТЕХ! У нас классный технический блок, много задач и игра в ролях, и нам очень не хватает одного человека. Найдись! Группа игры

---

Только когда мастерка и работа стали составлять равные половины моей жизни, я поняла, что Корпуса близко.
Что эта срань через неделю, НЕДЕЛЮ, Карл. Думаю, не взять ли отгул 9-ого, чтоб ехать спокойно.
Я испытываю ощущения, которые могу назвать "паника в дзене". Такой ураган в вакууме. Как бы паника, но как бы при этом все норм. Все даже когда сбивается - потом становится норм. Очень странно.
Корпус Б орет. Корпус А в дзене дремлет. Я лихорадочно дописываю недописанное и понимаю, что осталось совсем чуть-чуть. Раньше всю эту организационку я спокойно добивала за один день, в общем-то, и панике тут вообще не место, и сейчас добью.
Скорее бы оно уже случилось.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

ВО-ПЕРВЫХ, на РИ "Я и ты" ищу еще одного игрока! 10 НОЯБРЯ!

Игра про детей-близнецов, растущих в диаметрально противоположных условиях, про закрытые учреждения, про инициацию, про Экзамен, в ходе которого останется только один их двоих. Есть Корпус А - утопия, идеальное место, солнце-радость-гуманность (или нет?), есть Корпус Б - военизированная структура, где говорят нет слабостям и чувствам, где нет места теплу и сентиментальности (или, опять же, нет?).
Корпус А, ДЭМИАН.
Мальчик холерично-меланхоличного такого типа. Умный, концепцию всего этого вашего гуманизма понимает на твердую пять с плюсом, но презирает морально-нравственные рамки. Маленький экспериментатор.
Отличный близнец в комплекте, ламповый Корпус.
И два варианта концепта - нормальный и с подвохом (и это очень приятно).

ВО-ВТОРЫХ, туда же ищу игротеха!

Игра в ролях, огонь и веселье, игротехский блок - как еще один корпус, вот честное слово. Там круто.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

После лагеря в школе тут очень, очень странно.
Из аврала ты попадаешь в пространство, где ты успеваешь за рабочий день сделать все, что нужно, плюс еще сделать кучу всего из мастерки, например, и это о многом говорит. Дохера свободного времени, иными словами, и ощущение недостатка эффективности. Вот конкретно сейчас я не жалуюсь, потому что Близнецы не за горами, а дела делать надо, но даже так. х)
Зато я сижу и адаптирую сценарий "Хроник Нарнии" под детский спектакль не слишком длинный, и это так ы. Это еще немного напоминает написание фанфика. Я вот написала проникновенный диалог рыдающего в темнице Эдмунда с малиновкой и очень им довольна
Вообще вот что я люблю в этой жизни, так это вот такое творчество с детьми. За что я безумно люблю лагеря. Где танец маленьких ситхов, там и спектакль на Рождество. И отдача потом огромная.

---

Обожаю своего завуча.
Говорим про шестой класс, у которых негативизм и демонстративный идиотизм прям цветут.
- Наверное, - говорю, - им нужна движуха.
- Поход в лес в конце ноября, - сурово кивает завуч. - Экстремальный тимбилдинг.
Господь, это же идеально.