"Воин ты света или не воин света?" (с)
Короче, время дать место хэдканонам, но я не могу пока вписать это в оридж, потому что не тот таймлайн, не то все, но. Пусть оно лежит здесь как рассказ.
Я все еще безумно рада тому, каким оно вышло на игре.
Лион, Рикар. О дружбе.
(Осторожно, немного драмы и крови)
ДРУГОЙ МАЛЬЧИК
“Что ты делаешь?!” — хочет крикнуть он, но слова — это слишком долго, и вместо крика он натренированным движением стискивает чужое запястье и выворачивает.
Лион даже не морщится, когда нож, липкий, весь обмазанный кровью, словно его туда окунули шутки ради, падает на пол.
Стук эхом упирается в потолок кладовки.
Кровь капает на пол с тихим, ни на что не похожим звуком.
— Ты…
Рикару на секунду кажется, что он сам сейчас умрет — вот просто так, на месте, так и не успев ничего сказать. У Лиона руки красные, дрожат. И лицо мертвеца. На секунду он поднимает глаза — и Рикар подхватывает его под плечи как раз вовремя.
Может быть, это обморок, думает Рикар на автомате, укладывая его на пол и отпихивая ведро с половой тряпкой. А может, это потеря крови. А может, сердце остановилось. А может, это вообще все не по-настоящему. Их учили оказывать помощь, нужны бинты, жгут, но голова кружится, во рту сухо, в ушах звон, пожалуйста, пусть это не по-настоящему, почему, это же просто невозможно, зачем.
В кладовке пахнет моющими средствами и кровью. Лампы трещат.
Рикар вскидывает голову, резко встает. Секунда — сдернуть с полки бинты, которыми они перевязывают руки, еще секунда — размотать чертову скатку, еще одна — сесть на колени и продеть жесткую тягучую ткань под неподвижную руку.
Нет, а что, если бы Рикар вообще не вернулся в эту кладовку? Они ведь поругались совсем, до конца, Рикар ему так и сказал: “Еще раз подойдешь — я тебя просто убью, понятно тебе?”
Секунда — затянуть выше локтя тугой узел, еще с десяток — остатки бинта обмотать вокруг предплечья, на пальцах остается кровь, да везде эта кровь, мать ее трижды, и еще две — прижать дрожащие пальцы к тонкой шее и задержать дыхание.
Потому что если он не найдет пульс…
Но пульс есть.
Слишком понятно, что именно тут только что произошло.
Слишком страшно про это думать.
Рикар, тихо всхлипнув, прижимается спиной к стене и закрывает глаза.
***
Все изменилось, когда ему было одиннадцать. Он даже день помнит — вторник, в начале декабря, когда он вышел на крыльцо в одних трусах, нетерпеливо оглядываясь и думая: “Только бы первый!”
В углу крыльца темнела горстка сухих листьев, присыпанная снегом, рядом к стене небрежно прислонилась метелка. Крыльцо было деревянное, и ночной мороз его не тронул — доски были ледяные, приходилось поджимать пальцы, но внизу, под лестницей, наверняка уже смерзлась мутноватая лужица.
У дежурных есть негласное правило: помыл пол — выплесни воду под крыльцо. Положено, конечно, в унитаз, но честное слово, кто станет проверять?
Рикар прошлепал по крыльцу к лестнице, вытянул шею — и спустя секунду уже спрыгнул вниз, безжалостно влетая голой пяткой в узорчатую корку.
Лед ломался с тихим хрустом, колючие брызги летели во все стороны, кусали за коленки.
Кто встал первым — того и лед, тоже правило, тоже из тех, о которых вслух не говорят.
Когда пятки стали вляпываться в холодную глину, он остановился. Отдышался, пошевелил перемазанными пальцами на ногах.
И тогда увидел, что он на улице не один. Справа, на краю тренировочной площадки под железными лестницами бродил Лион. Опустив голову, обхватив себя руками. Это с ним что?
Рикар дернул плечом — правым, и сустав заныл тупой болью. Рот искривился в усмешке. Это Лион вчера подкараулил его в коридоре, повалил, заломал руку и захохотал: “Четыре-три!”
И Рикар ему это четыре-три спускать не собирался.
Недолго думая, он быстро отряхнул с пятки остатки ледяной крошки и припустил бегом к площадке. Пока этот придурок таращится в землю, он — легкая добыча, и какая разница, с чего он вдруг ведет себя, как конченый псих? Уже сто раз мог бы Рикара заметить, пока он скакал по луже, но это разве его, Рикара, проблема, что кто-то — идиот?
Три секунды, две, одна — и вот уже Лион летит на землю, коротко вскрикнув, и Рикар мстительно впечатывает его щекой в колючую траву, сжимает запястье и заводит за спину до упора.
— Четыре-четыре, — пыхтит, склонившись над ним.
Судорожный выдох в траву — давай-давай, покричи тут свое “да пошел ты, дебил!”, как ты обычно орешь, проиграв, только счет теперь все равно ровный, да?
...И спустя секунду он понимает: что-то не так.
Потому что вместо того, чтобы обматерить его по самое некуда, Лион вдруг начинает мелко трястись, всхлипывать и выдает что-то невероятное:
— З-зачем ты это… Мне же больно! — и принимается рыдать.
Рикар от неожиданности даже хватку ослабляет — нехотя, с сомнением, потому что если это такой хитрый ход… Рыдания тише не становятся, Рикар хмурится — нет, он же не мог всерьез ему что-то вывихнуть, да они тысячу раз это делали?.. — и отползает в сторону совсем.
— Травма? — ворчит.
Но Лион только вздрагивает всем телом, уткнувшись лбом в траву.
***
— Р-рикар?
Лампы все еще трещат, и Рикару, когда он разлепляет глаза, на миг мерещится, что там, за стеклом, жарятся и бьют крыльями огромные зеленые мухи.
Мгновение — и морок спадает, и Рикар, чуть не запутавшись в ногах, подползает к Лиону.
Он уже сидит у стены, бледный и жутко перемазанный кровью. И ковыряет ногтем бинт на предплечье.
— Не трогай, — Рикар шлепает его по руке и раздраженно шмыгает носом.
В кладовке тесно. В углу валяется гора тренировочных ножей, на них — опрокинутое ведро. На полках — гантели, мячи, утяжелители. А на полу — кровавая мазня. Кто-то заходит сюда каждый день, отстраненно думает Рикар, значит, придется отмыть пол дочиста. У девчонок, кажется, оставалась перекись, да и спирт можно по-тихому стащить из медблока, пара часов — и наутро кладовка будет выглядеть как кладовка, а не так, словно тут растерзали кошку.
Лион тихо вздыхает, Рикар зыркает на часы и сцепляет зубы. Полчаса до ужина. Просто отлично.
— Ужин скоро, — говорит Лион.
— Без тебя знаю.
— Ты иди, а? Йоан искать будет…
— Я тебя сейчас ударю. Заткнись.
Лион молчит — достаточно долго, чтобы Рикар успел почувствовать себя засранцем. Лампа не выдерживает накала. Раздается треск, и кладовка тонет в темноте.
— Блядь, — выдыхает Рикар.
Теперь они сидят плечо к плечу, тонкой полоски света из-под двери хватает лишь на то, чтобы осветить носки рикаровых ботинок, и отчетливо слышно, как тикают часы и как неровно сопит Лион.
В темноте время идет медленнее.
В темноте отчаянно щиплет глаза, руки чешутся, хочется одновременно орать и не говорить ни слова.
— Знаешь, — тихо говорит Лион, и Рикар хочет рявкнуть: заткнись, заткнись, чего тебе еще надо! — но молчит, — это… ну… Я не хотел, чтоб это было так. Понимаешь? Чтоб… Кровь и ты испугался.
— Я не испугался.
— Ну, ладно. — Лион умеет быть упрямо-покладистым, это даже словами не описать, когда он вот так говорит — и сдается, и ты знаешь, что он на самом деле считает, что прав, и как будто делает тебе с какого-то черта уступку, и это бесит сейчас еще сильнее. — Не хотел, чтобы кому-то пришлось с этим разбираться. Это вообще… Случайно вышло.
— Ты случайно вспорол себе руку ножом, — Рикар зло смеется. — Да. Ничего необычного.
— Я… порезался, — осторожно говорит Лион.
— Скажи еще — на нож упал.
— Подожди. Пожалуйста. Я объясню.
Иди ты к черту, думает Рикар. И не двигается.
И чувствует, как Лион совсем немного, почти неощутимо, но придвигается к нему ближе.
— Я правда порезался, — его голос рассеивается в темноте и звучит, кажется, отовсюду. — Когда складывал ножи… А потом… Тебе никогда не было интересно, как… Ну, умирают люди?
Нет. Ты просто чокнутый.
— Знаешь, мне просто вдруг показалось, что я сплю. И что если я, ну, проведу по руке ножом, то ничего не почувствую, а если почувствую, то и хорошо, может, тогда просто проснусь…
Он запинается, и у Рикара по спине вдруг бежит холодок. Как всегда, когда что-то такое, непонятное, не произнесенное ни разу до конца, повисает в воздухе.
Лион до сих пор иногда просыпается в слезах и смотрит в потолок так, словно ожидал там увидеть не лампы и сигнализацию, а танцующего слона.
— Ты… — “Ненормальный”, вертится на языке, но Рикар ворчит: — Идиот. В медблок хочешь?
Лион тихо шмыгает носом.
— Нет. Но… Все равно заметят.
Рикар представляет — ужин, забинтованная кое-как рука, лицо Йоана, “кадет, объяснись”, а назавтра — короткий, ледяной, в два слова всего вопрос от наставника: “Что. Это?”.
Лиона, конечно, никто тут не убьет, даже медблок — это не смерть и даже не наказание как таковое, это, ну, постельный режим, какая-то успокоительная гадость, врачи с никакими лицами, холодное окно, накрахмаленная простыня…
— Нет, — сипло говорит Рикар. Кашляет в кулак и повторяет громче: — Просто заткнись и подыграй мне. И все… Нормально будет.
Пройдет полчаса — и он себя проклянет, но сейчас он рывком поднимается на ноги, чуть не впечатавшись лбом в полки, и толкает дверь, пропуская в кладовку свет. Оглядывается на Лиона, ловит мысль — протянуть руку, помочь встать? — но в итоге просто кивает: пошли давай.
***
Тогда с улицы Рикар уходит, пожав плечами и оставив Лиона лить слезы в траву. Нет, ну честно, ему же не два года, хочет позориться — его право. Все это, конечно, ужасно странно, в последний раз у них рыдал Жак, да и тот — когда неудачно упал, сломал ногу и испугался, что никогда не сможет больше ходить. Рыдал он, правда, минуты две, а то и меньше.
До подъема оставалось еще полчаса, и Рикар не торопясь оделся, вытащил книжку из-под подушки и уселся в коридоре, прямо на пол. Сегодня хороший день — нет Паули, значит, можно немножко не подчиняться распорядку.
Он успел перевернуть две страницы, прежде чем с улицы притопал Лион, все еще зареванный, недовольный и с грязью на коленках. Остановился над ним, огляделся как-то нервно, всхлипнул — и кинулся ему на шею.
Рикар сначала решил, что это атака, но книжка помешала среагировать, и Лион сцепил у него за спиной руки раньше, чем Рикар успел выскользнуть.
Сцепил — и ничего больше не сделал.
Нет, сделал — всхлипнул ему в шею.
Рикар замер, прислушался и принялся яростно отбиваться.
— Да ты достал! — рявкнул он, когда Лиона удалось отцепить и скинуть. — Чего нормально не дерешься?! Что это… За хрень, а?
Лион отполз чуть подальше, мотнул головой как-то беспомощно и посмотрел ему в глаза.
— С тобой что? И вообще… Что тут? От… Откуда кроватей столько, почему… п-почему птиц нет?
— Иди в медблок, — Рикар передернул плечами, — говоришь ерунду какую-то. Температуру померь. Птицы какие-то, тоже мне…
— Сам ты какой-то! — вдруг взвился Лион и вскочил. Рикар рефлекторно поднялся следом, настороженно его рассматривая. — Я их что, сам, что ли, рисовал, по-твоему, а не ты из энциклопедии срисовывал?! Еще криво получилось, мы потом сверху дерево нарисовали! С розовыми листьями, около шкафа!
Рикар ошалело молчал. Это что, какая-то проверка? Какая-то игра новая, как в войну или передачу данных, или в шифры? И сейчас все проснутся, и кто-то еще станет специально вести себя так, словно спятил, а остальные должны… Должны — что?
У Лиона по лицу пробежала судорога, и он, отчаянный и злой, схватил Рикара за руку и неожиданно сильно потянул за собой. В спальню.
На пороге остановился и дрожащим голосом крикнул:
— Это вот все — что?!
Рикар оглядел спальню. Восемь кроватей, одинаковых, сонные макушки, окно приоткрыто, на стене — часы. Без пятнадцати семь. Если что-то и изменилось, этого точно с первого взгляда не увидеть. Рикар нахмурился и приготовился обвести взглядом помещение еще раз…
Лион отступил на шаг и покачал головой. По щекам у него опять текло.
— Ты даже не удивлен. Серьезно, Ричи, ты не удивлен?!
— Как ты меня назвал? — Рикар даже забыл, что собирался искать несоответствия. — Что еще за хрень?
Но Лион уже отвернулся, отошел к окну и уткнулся в него лбом.
— Ну и псих, — буркнул Рикар. И, подумав, рухнул на кровать. Прямо в ботинках. Нет желания с этим идиотом разговаривать, пусть себе рыдает, а если это проверка, то через десять минут они с этим как-нибудь разберутся.
Когда все встанут.
***
— Мы подрались, и я порезал ему руку, — говорит Рикар совершенно спокойно, заложив руки за спину.
Он прекрасно слышит, как позади, в строю, шумно выдыхает Лион, и представляет, как едва заметно дергается бровь у Йоана.
— Подрались, — так же спокойно повторяет Паули.
Рикару тринадцать, за последний год он вытянулся, но Паули все равно выше, и голос его словно скатывается Рикару на макушку.
— Да, — Рикар, помедлив, поднимает глаза и выдерживает прохладный, пугающий взгляд наставника — секунду, две, три, четыре. Опустить. Говорит в пол: — Так вышло.
Строй неподвижен и молчалив.
В строю как минимум половина кадетов отлично понимают, что Рикар врет, а как максимум — понимают все, включая наставника, и от этого неуютно и странно.
Паули делает шаг в сторону, медленно, так, что звук шагов мерным эхо уносится под потолок, подходит к Лиону.
— Покажи, — слышит Рикар. Чуть поворачивает голову и краем глаза видит: Лион протягивает руку, уже качественно затянутую марлевыми бинтами. Его слегка потряхивает.
Держись, мрачно думает Рикар, и за эту мысль почему-то неловко.
Держись, ну не убьет же он ни тебя, ни меня за эту ложь. Подумаешь.
— Я первый напал, — вдруг говорит Лион. Тихо и твердо.
В строю раздается одинокий смешок. За ним — второй. Паули слегка поворачивает голову — и все смолкает.
Рикар сердито оглядывается, но Лион на него не смотрит.
Что же. Ты. За идиот.
— Наказаны будете оба, — помедлив, бесстрастно говорит Паули. — Рикар, в строй.
Место Рикара — рядом с Лионом, и сейчас Рикар с трудом терпит, чтоб не зыркнуть на него яростно.
Паули что-то говорит — его голос, как всегда, ровный и звучный, заполняет собой все пространство от пола до потолка, но Рикар его почти не слышит.
Лион, почти незаметно сдвинувшись вправо, коротко сжимает ладонь Рикара в своей.
Секундное колебание в строю, но Рикар уверен: Паули заметил.
Заметил?
Проходит секунда, две, три.
Ничего не происходит.
А тут - Поль, Паули, дети, ранние годы.
МИСТЕР И МИСТЕР
Полю нравится смотреть, как растут дети. Как сегодня этот младенец даже не смотрит на тебя, а завтра вдруг его глаза, серые, глупые, вдруг ловят твой взгляд — и он улыбается. Как сегодня он рассматривает подвеску с погремушками, пристально, долго, а завтра толкает ее ножкой в розовом носочке, снова и снова. И смеется.
Паули не нравятся младенцы. Время от времени он заставляет себя приехать, сесть и смотреть, как разновозрастные мисс и миссис возятся с орущими комками бессмысленности. Поль говорит, это важно. Говорит, дети должны запоминать его лицо. Но Паули думает, что это придурь: пока эти нелепые люди не могут даже пользоваться горшком, о какой памяти речь?
— Мистер Оппенхеймер, — зовет молодая помощница, у нее веснушки и красивые губы, и Поль оборачивается с улыбкой, обнимает ее за талию — на мгновение, потому что на руках у нее — зареванный спящий младенец.
— Называйте меня Поль, пожалуйста. Что стряслось?
Пока помощница лопочет что-то про температуру, горячий лоб, воду и таблетки, Поль нежно забирает у нее ребенка. Это Тео, и вид у него такой, словно он сквозь сон обещает: “Я проснусь, и вы все тут получите”.
У них хорошие врачи, но Поль просил сообщать ему обо всем, что происходит.
Он ведь должен быть с ними всегда — от начала и до конца.
Тео чихает во сне, и Поль слабо улыбается, поглаживая его по спине.
— Мистер Оппенхеймер.
Паули оглядывается через плечо. На подоконнике — чашка с остывшим чаем, в руках — зажженная сигарета. С порога на него смотрит хмурая молодая женщина.
— В чем дело?
— У Тиадера температура. Второй день. Врач говорит, это простуда. Ничего критичного.
Паули окидывает ее тяжелым взглядом, тушит в пепельнице сигарету.
— Вы мне объясните, как у десяти сотрудников младенец может простудиться?
— Простите? — женщина поджимает губы.
— Вас не учили закрывать форточки? — холодно спрашивает он.
— Если вам любопытно, простуду можно подхватить не только от сквозняка. У вас, наверное, нет своих детей и вы не представляете…
— Соберите, пожалуйста, свои вещи, — спокойно прерывает ее Паули. — И покиньте Корпус.
И отворачивается к окну. Иногда ему кажется, этих идиотов Поль выбирал специально, исключительно по отрицательному айкью и отвратному характеру, но сотрудники Корпуса Б — ответственность его, Паули, и идиотов тут не будет. Точка.
— Хэй, брат, — Поль улыбается с порога, стряхивает снег с дебильной шапки с красным помпоном и раскрывает объятия.
— Здравствуй, — Паули кивает, сложив руки за спиной.
Это не помогает — Поль, закатив глаза на затылок, подбирается ближе, оставляя на полу лужицы воды, и сгребает Паули в охапку.
Наркоман несчастный, мрачно думает Паули, и мысленно считает до трех. Раз. Если этот кретин не отойдет, сам будет виноват, когда окажется на полу с вывихнутым плечом. Два. И он знает про это. Три.
Ровно вовремя Поль отскакивает, смеется и скидывает куртку.
Наверное, со стороны они похожи на безумно счастливых родственников. Добряк Поль и его ворчливый близнец. Только те, кто будут смотреть со стороны, не жили с добряком Полем и не знают, что его привычка надевать трусы на голову и скакать с улыбкой идиота — это любимая роль, да и только.
Иногда Паули представляет, как Поль уговаривал Берту Саммерс на эксперимент. Наверняка не в этом режиме лабрадора-психопата.
— Ладно, не смотри так. — Поль проводит по волосам рукой и враз успокаивается. — Если ты не умеешь быть нормальным, это не моя проблема. Не хочешь — как хочешь. Что с отчетностью?
Паули приподнимает бровь. С отчетностью, значит.
— Что еще ты придумал? — холодно спрашивает.
Поль безмятежно улыбается, но глаза остаются серьезными.
— Еще два ребенка, — говорит он. — Девочки.
— Младенцы? — хмурится Паули.
— Нет, нет, конечно. Им по четыре с чем-то, как всем нашим. Хорошие, красавицы. Мать умерла, отец тоже, сейчас их опекает приют, но документы как раз в стадии оформления, можно вмешаться.
Паули молчит, Поль рассеянно улыбается в стену. Где-то за стенами раздается вдруг громкий плач, за ним — чей-то визг. Паули невольно морщится. Он не сомневается, что через пару лет его дети отучатся орать, как будто их режут, но пока что это то еще испытание.
— Как ты собираешься работать с четырехлеткой? — прямо спрашивает он. — Они уже не тупые малявки. Они соображают, умеют считать и разговаривать.
— У детей гибкая психика, — Поль коротко ему улыбается. — Это как раз интересно: посмотреть, что из этого выйдет.
— “Посмотреть, что из этого выйдет”, — повторяет Паули с идиотской интонацией. — Ты этому в своей Франции черт знает сколько учился?
— О, разумеется, я впишу это в задачи эксперимента всякими умными словами.
— Разумеется, — сдержанно говорит Паули, отворачивается и идет к двери. Поль удивлен:
— Куда ты?
— Дети кричат.
— Маленькие, вот и кричат, — пожимает плечами Поль, и Паули у двери резко оборачивается.
— Маленькие — твои, — четко произносит он. — Мои знают, что орать нельзя. И умеют себя контролировать.
Дверь захлопывается с громким звуком.
София, Сохви, первые дни. Поль и Паули.
СОЛНЫШКО
— Солнышко, — Поль устало улыбается, — если ты не будешь есть, ты просто не сможешь ничего делать. Ни играть, ни веселиться, ни дружить ни с кем. Это будет грустно.
София смотрит на него так, словно он — стена, и голосом равнодушной заводной куклы говорит:
— Не буду.
От куклы ее отличают две вещи: умные глаза и тихая мстительность в голосе.
Поль театрально роняет голову на руки, так, что бьется лбом о стол. Дети за столом хихикают. Все, кроме Софии.
— Ты меня просто убиваешь, — горестно вздыхает он.
София складывает руки на коленях.
— Ты слишком живой, — говорит она снисходительно, — ты умрешь еще не скоро.
Сохви снятся кошмары. Она не плачет, когда просыпается, не плачет даже во сне, но вся мелко дрожит и стучит зубами.
— Где моя сестра?
Женщины в белых халатах каждый день разные, но слова и улыбки у них одинаковые. Пустые.
— Тебе нужно поесть.
В этом месте ей страшно плакать, страшно передвигаться, страшно смотреть в окно. Здесь нет мамы, сестры и хороших людей. Как-то утром она просыпается и думает, что, наверное, просто умерла и попала в ад. Говорили, в аду очень плохо.
Она задает вопросы — и ей никто не отвечает на тот единственный, который ее волнует.
— Где Софи?
Наверное, это все потому, что она часто уходила из дома без разрешения.
Наверное, теперь она так наказана.
— Знаешь что, — Поль садится рядом с ней на ковер и скрещивает ноги, — я решил, что тоже устрою голодовку. Буду одиноко смотреть в потолок, худеть и скоро не смогу встать.
София держит в руках деревянную лошадку в серых пятнах. Она уже начала придумывать какую-то сказку, жила-была лошадка, в далеком королевстве, и как-то раз…
Но ее опять не хотят оставить в покое.
— Уходи, — просит она. Лошадка падает на ковер, задрав длинные красивые лапы.
— Не могу, солнышко, — Поль вздыхает и гладит ее по руке. София не дергается, и он перекладывает руку ей на плечи. — Ты меня очень тревожишь, ты знаешь? Честно говоря, я уже не знаю, что мне еще придумать. Не хочу, чтобы тебе было плохо.
— Тогда маму найди, — София говорит это, наверное, уже в миллион первый раз.
— Я не волшебник, милая. Я всего лишь Поль, — он говорит это так грустно, что у Софии у самой вот-вот брызнут слезы. Она аккуратно выползает из-под его руки, поднимает лошадку и забирается с ногами на кровать.
За окном все серое и мокрое. Иногда падает снег, но тут же тает. В аду на самом деле не жарко, а вот так — грязно и пусто.
— Сохви, — у женщины серые глаза и спокойное лицо. — Если ты не будешь есть, ты умрешь.
— Я умерла уже.
— Глупости. Ты жива и пока даже здорова. Ешь, пожалуйста.
— Где моя сестра? — она уже знает, что эти вопросы повисают в воздухе, как мухи на липкой ленте, но все еще пытается. Женщина улыбается. Не по-доброму.
— Ешь, Сохви. Будешь слушаться — скоро увидишь ее.
Сохви не верит. Но если она все-таки не умерла, то надо постараться и дальше не умирать.
Ложка в руках дрожит, но если сильно сжать кулак — перестает.
— Худшая твоя идея, — зло говорит Паули как-то раз, когда они с Полем впервые за долгое время курят на крыльце Корпуса вместе.
У Поля круги под глазами и обеспокоенное лицо, но он пытается строить свои улыбочки.
— Подожди. Дай им немного времени. Детская память перестраивается быстро, пара месяцев — и новое вытеснит старое, вот увидишь. Просто… Отвлекай ее. Новые впечатления, чем больше, тем лучше.
Дым летит в холодный воздух. Недавно похолодало, крыльцо под ногами скользкое, Паули отстраненно думает, что нужно посыпать песком, пока кто-то из мелких не расшиб лоб.
Он сам говорил с Сохви всего пару раз.
Тревожные малолетние дети — это, боже, не к нему, это к сердобольным врачам и психологам, только какого черта они не справляются?
— Все будет в порядке, — говорит Поль. — Не бойся.
Дым вокруг его лица вьется приторно-сладкий.
Мэтт, Матеуш, первая встреча.
ПОСМОТРИ НА МЕНЯ
— Это должна быть сказка, — объясняет Поль, лучась улыбкой, — фантасмагория, понимаешь? Шоу длиной в десять лет.
К огромному, во всю стену зеркалу он стоит спиной, раскинув руки, как Иисус на сектантской листовке, и это уже похоже на шоу. Он поднимает руки выше, хлопает в ладоши, и как по команде в комнате гаснет свет. Теплое свечение исходит теперь только от золоченой рамы.
Паули кривит губы в улыбке. А дальше, видимо, заиграет музыка, из щелей поползет дым, и толпа разодетых придурков станцует посреди комнаты ритуальный танец.
Но Поль не торопится выпускать свою труппу, только лыбится, и Паули нехотя интересуется:
— И для кого это?
— Матеуши, — довольно объясняет Поль. — Матеуш и Мэтт. Хелен тоже в восторге!
Да уж кто бы усомнился.
Паули окидывает зеркало взглядом еще раз, морщится. Вопрос бессмысленный, пытаться понять доводы брата, даже если он соизволит родить их своей больной головой, — затея идиотская, но Паули все-таки спрашивает:
— Почему они?
Поль не изменяет себе, пожимает плечами и отвечает вопросом на вопрос:
— А почему не они?
— Я не хочу, — говорит Матеуш.
Перед дверью он застывает, врастая в пол ногами, и Поль, рефлекторно приобняв его со спины за плечи, понимает: сдвинуть Матеуша можно сейчас только силой.
Поль удивленно свистит и треплет его по макушке.
— Ну ничего себе. Это ты чего?
Матеуш недовольно поводит плечами и дергает головой, и Поль, смиряясь, отходит на шаг и, подумав, опускается перед ним на корточки.
— Ну расскажи? Ты же хотел.
Матеуш смотрит в пол, шевелит пальцами ног в резиновых сандалиях. Хмурится.
— Ты помнишь свою сказку?
Кивок. Небрежный, сердитый — эдакое “да разве в этом дело вообще?”
— Хочешь, пойдем обратно, и никакой встречи не будет?
Матеуш молчит, кусая губы. Вопросы его злят, это видно по тому, как он ежится, сжимает кулаки и опускает голову чуть ниже. Аннет на его месте уже кинула бы в Поля ботинок.
Поль ждет еще с минуту и сдается:
— Ну ладно. Захочешь войти — вот дверь. Я буду в коридоре. У тебя есть час.
Когда он оглядывается у порога, прежде чем тихо закрыть дверь, Матеуш все еще стоит, ковыряя взглядом пол.
— Что я должен делать? — Мэтт стоит перед дверью, сложив руки за спиной, и рассматривает ее так, словно оценивает препятствие.
— Слушать, — Паули тенью стоит за его спиной. — И говорить. Не упоминать имен, занятий и правил напрямую.
Мэтт секунду молчит, прежде чем без особого удивления спросить:
— А что тогда говорить?
“Доверься моему, — говорил Поль недавно. — У твоего с языком метафор, наверное, туговато, а для Матеуша не проблема сочинить какую-нибудь сказку. Он, к тому же, и сочинил уже, что-то про джунгли и животных, не помню точно”.
— Сначала послушаешь, что скажет тебе… — “Брат” чуть не срывается с языка. — Второй. А потом включай голову.
— Я ее не выключаю, вообще-то.
Мэтт выглядит расслабленным. Как только Паули скажет: “Открывай” — он толкнет дверь, не задумываясь.
Короткий взгляд на часы — ровно полночь.
— Открывай.
Комната темная и пустая. Мэтт обходит ее по периметру несколько раз, шаркая ногами по тонкому ковру, тщательно ощупывает стекло, докуда может дотянуться. Подпрыгивает, но до потолка высоко.
Потолок вообще не разглядеть, его как будто нет, только темнота нависает.
Скоро становится скучно, и Мэтт садится на ковер перед стеклом, подперев ладонями голову.
Стекло как будто темное, черное, а за ним темнота такая же, как на потолке. Если повернуть голову, можно увидеть мутное, слабое отражение.
— Паули? — недовольно зовет Мэтт, когда устает даже сидеть.
Эхо теряется где-то под потолком.
— Паули! Ску-учно.
Мэтт оглядывается на дверь. Он не спросил, можно ли выйти раньше, чем через час, и теперь ерзает, пытаясь понять, чего ему хочется больше — дисциплинированно просидеть тут еще целую вечность или выскочить в коридор.
От нечего делать он слегка пинает стекло пяткой. Потом — еще раз. Ух ты, прочное.
Он увлеченно пинает стекло уже обеими ногами, когда там, за стеклом, вдруг появляется полоска света, и в темноте появляется фигура.
Мэтт замирает, выпрямляется.
Второй медлит, словно у него ноги ватные. Мэтт не сводит глаз.
— Привет. — Второй опускается на пол напротив.
Мэтт моргает, придирчиво его разглядывая. Длинный свитер, шорты, на ногах что-то странное, коленка разбитая, и лицо какое-то не такое.
У Мэтта совсем другое.
Минуту они молчат.
— Волосы дурацкие, — говорит наконец Мэтт, и выходит как-то слишком громко.
Второй непонимающе моргает.
— Почему?
— Длинные. Так не ходят.
— Ходят.
Мэтт фыркает и зачем-то пихает стекло ногой. Второй смотрит на него еще пару секунд насупленно и отворачивается.
— Не расскажу сказку, — говорит тихо и упрямо.
— Да и не надо, — в тон ему огрызается Мэтт.
И отворачивается тоже.
В машине Матеуш то и дело начинает засыпать, но упрямо моргает и таращится за стекло, пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме невнятных силуэтов.
— Ну? — Поль впервые обращается к нему с того момента, как бросил одного перед дверью. — Что скажешь про своего второго?
Матеуш корябает ногтем стекло.
— Он дурак.
Мэтт пытается дремать, привалившись лбом к стеклу, но то и дело разлепляет глаза, ежится. В конце концов он залезает на сидение с ногами, покосившись на Паули, но нагоняя не следует, и он обхватывает колени руками и опускает голову.
Ужасно хочется спать, но стоит только закрыть глаза, как он снова видит второго. С этими его длинными волосами.
“Не расскажу сказку”. Да как будто кому-то нужна эта его сказка. Вообще как будто он кому-то нужен.
Уже когда они с Паули идут по дорожке к Корпусу, а над ними луна висит огромная, как будто ненастоящая, Мэтт все-таки говорит — непонятно зачем:
— Не пойду больше туда.
И пинает попавший под ноги камень.
Всю ночь темнота не дает ему спать, и только когда за окном светлеет, он наконец закрывает глаза.
Я все еще безумно рада тому, каким оно вышло на игре.
Лион, Рикар. О дружбе.
(Осторожно, немного драмы и крови)
ДРУГОЙ МАЛЬЧИК
“Что ты делаешь?!” — хочет крикнуть он, но слова — это слишком долго, и вместо крика он натренированным движением стискивает чужое запястье и выворачивает.
Лион даже не морщится, когда нож, липкий, весь обмазанный кровью, словно его туда окунули шутки ради, падает на пол.
Стук эхом упирается в потолок кладовки.
Кровь капает на пол с тихим, ни на что не похожим звуком.
— Ты…
Рикару на секунду кажется, что он сам сейчас умрет — вот просто так, на месте, так и не успев ничего сказать. У Лиона руки красные, дрожат. И лицо мертвеца. На секунду он поднимает глаза — и Рикар подхватывает его под плечи как раз вовремя.
Может быть, это обморок, думает Рикар на автомате, укладывая его на пол и отпихивая ведро с половой тряпкой. А может, это потеря крови. А может, сердце остановилось. А может, это вообще все не по-настоящему. Их учили оказывать помощь, нужны бинты, жгут, но голова кружится, во рту сухо, в ушах звон, пожалуйста, пусть это не по-настоящему, почему, это же просто невозможно, зачем.
В кладовке пахнет моющими средствами и кровью. Лампы трещат.
Рикар вскидывает голову, резко встает. Секунда — сдернуть с полки бинты, которыми они перевязывают руки, еще секунда — размотать чертову скатку, еще одна — сесть на колени и продеть жесткую тягучую ткань под неподвижную руку.
Нет, а что, если бы Рикар вообще не вернулся в эту кладовку? Они ведь поругались совсем, до конца, Рикар ему так и сказал: “Еще раз подойдешь — я тебя просто убью, понятно тебе?”
Секунда — затянуть выше локтя тугой узел, еще с десяток — остатки бинта обмотать вокруг предплечья, на пальцах остается кровь, да везде эта кровь, мать ее трижды, и еще две — прижать дрожащие пальцы к тонкой шее и задержать дыхание.
Потому что если он не найдет пульс…
Но пульс есть.
Слишком понятно, что именно тут только что произошло.
Слишком страшно про это думать.
Рикар, тихо всхлипнув, прижимается спиной к стене и закрывает глаза.
***
Все изменилось, когда ему было одиннадцать. Он даже день помнит — вторник, в начале декабря, когда он вышел на крыльцо в одних трусах, нетерпеливо оглядываясь и думая: “Только бы первый!”
В углу крыльца темнела горстка сухих листьев, присыпанная снегом, рядом к стене небрежно прислонилась метелка. Крыльцо было деревянное, и ночной мороз его не тронул — доски были ледяные, приходилось поджимать пальцы, но внизу, под лестницей, наверняка уже смерзлась мутноватая лужица.
У дежурных есть негласное правило: помыл пол — выплесни воду под крыльцо. Положено, конечно, в унитаз, но честное слово, кто станет проверять?
Рикар прошлепал по крыльцу к лестнице, вытянул шею — и спустя секунду уже спрыгнул вниз, безжалостно влетая голой пяткой в узорчатую корку.
Лед ломался с тихим хрустом, колючие брызги летели во все стороны, кусали за коленки.
Кто встал первым — того и лед, тоже правило, тоже из тех, о которых вслух не говорят.
Когда пятки стали вляпываться в холодную глину, он остановился. Отдышался, пошевелил перемазанными пальцами на ногах.
И тогда увидел, что он на улице не один. Справа, на краю тренировочной площадки под железными лестницами бродил Лион. Опустив голову, обхватив себя руками. Это с ним что?
Рикар дернул плечом — правым, и сустав заныл тупой болью. Рот искривился в усмешке. Это Лион вчера подкараулил его в коридоре, повалил, заломал руку и захохотал: “Четыре-три!”
И Рикар ему это четыре-три спускать не собирался.
Недолго думая, он быстро отряхнул с пятки остатки ледяной крошки и припустил бегом к площадке. Пока этот придурок таращится в землю, он — легкая добыча, и какая разница, с чего он вдруг ведет себя, как конченый псих? Уже сто раз мог бы Рикара заметить, пока он скакал по луже, но это разве его, Рикара, проблема, что кто-то — идиот?
Три секунды, две, одна — и вот уже Лион летит на землю, коротко вскрикнув, и Рикар мстительно впечатывает его щекой в колючую траву, сжимает запястье и заводит за спину до упора.
— Четыре-четыре, — пыхтит, склонившись над ним.
Судорожный выдох в траву — давай-давай, покричи тут свое “да пошел ты, дебил!”, как ты обычно орешь, проиграв, только счет теперь все равно ровный, да?
...И спустя секунду он понимает: что-то не так.
Потому что вместо того, чтобы обматерить его по самое некуда, Лион вдруг начинает мелко трястись, всхлипывать и выдает что-то невероятное:
— З-зачем ты это… Мне же больно! — и принимается рыдать.
Рикар от неожиданности даже хватку ослабляет — нехотя, с сомнением, потому что если это такой хитрый ход… Рыдания тише не становятся, Рикар хмурится — нет, он же не мог всерьез ему что-то вывихнуть, да они тысячу раз это делали?.. — и отползает в сторону совсем.
— Травма? — ворчит.
Но Лион только вздрагивает всем телом, уткнувшись лбом в траву.
***
— Р-рикар?
Лампы все еще трещат, и Рикару, когда он разлепляет глаза, на миг мерещится, что там, за стеклом, жарятся и бьют крыльями огромные зеленые мухи.
Мгновение — и морок спадает, и Рикар, чуть не запутавшись в ногах, подползает к Лиону.
Он уже сидит у стены, бледный и жутко перемазанный кровью. И ковыряет ногтем бинт на предплечье.
— Не трогай, — Рикар шлепает его по руке и раздраженно шмыгает носом.
В кладовке тесно. В углу валяется гора тренировочных ножей, на них — опрокинутое ведро. На полках — гантели, мячи, утяжелители. А на полу — кровавая мазня. Кто-то заходит сюда каждый день, отстраненно думает Рикар, значит, придется отмыть пол дочиста. У девчонок, кажется, оставалась перекись, да и спирт можно по-тихому стащить из медблока, пара часов — и наутро кладовка будет выглядеть как кладовка, а не так, словно тут растерзали кошку.
Лион тихо вздыхает, Рикар зыркает на часы и сцепляет зубы. Полчаса до ужина. Просто отлично.
— Ужин скоро, — говорит Лион.
— Без тебя знаю.
— Ты иди, а? Йоан искать будет…
— Я тебя сейчас ударю. Заткнись.
Лион молчит — достаточно долго, чтобы Рикар успел почувствовать себя засранцем. Лампа не выдерживает накала. Раздается треск, и кладовка тонет в темноте.
— Блядь, — выдыхает Рикар.
Теперь они сидят плечо к плечу, тонкой полоски света из-под двери хватает лишь на то, чтобы осветить носки рикаровых ботинок, и отчетливо слышно, как тикают часы и как неровно сопит Лион.
В темноте время идет медленнее.
В темноте отчаянно щиплет глаза, руки чешутся, хочется одновременно орать и не говорить ни слова.
— Знаешь, — тихо говорит Лион, и Рикар хочет рявкнуть: заткнись, заткнись, чего тебе еще надо! — но молчит, — это… ну… Я не хотел, чтоб это было так. Понимаешь? Чтоб… Кровь и ты испугался.
— Я не испугался.
— Ну, ладно. — Лион умеет быть упрямо-покладистым, это даже словами не описать, когда он вот так говорит — и сдается, и ты знаешь, что он на самом деле считает, что прав, и как будто делает тебе с какого-то черта уступку, и это бесит сейчас еще сильнее. — Не хотел, чтобы кому-то пришлось с этим разбираться. Это вообще… Случайно вышло.
— Ты случайно вспорол себе руку ножом, — Рикар зло смеется. — Да. Ничего необычного.
— Я… порезался, — осторожно говорит Лион.
— Скажи еще — на нож упал.
— Подожди. Пожалуйста. Я объясню.
Иди ты к черту, думает Рикар. И не двигается.
И чувствует, как Лион совсем немного, почти неощутимо, но придвигается к нему ближе.
— Я правда порезался, — его голос рассеивается в темноте и звучит, кажется, отовсюду. — Когда складывал ножи… А потом… Тебе никогда не было интересно, как… Ну, умирают люди?
Нет. Ты просто чокнутый.
— Знаешь, мне просто вдруг показалось, что я сплю. И что если я, ну, проведу по руке ножом, то ничего не почувствую, а если почувствую, то и хорошо, может, тогда просто проснусь…
Он запинается, и у Рикара по спине вдруг бежит холодок. Как всегда, когда что-то такое, непонятное, не произнесенное ни разу до конца, повисает в воздухе.
Лион до сих пор иногда просыпается в слезах и смотрит в потолок так, словно ожидал там увидеть не лампы и сигнализацию, а танцующего слона.
— Ты… — “Ненормальный”, вертится на языке, но Рикар ворчит: — Идиот. В медблок хочешь?
Лион тихо шмыгает носом.
— Нет. Но… Все равно заметят.
Рикар представляет — ужин, забинтованная кое-как рука, лицо Йоана, “кадет, объяснись”, а назавтра — короткий, ледяной, в два слова всего вопрос от наставника: “Что. Это?”.
Лиона, конечно, никто тут не убьет, даже медблок — это не смерть и даже не наказание как таковое, это, ну, постельный режим, какая-то успокоительная гадость, врачи с никакими лицами, холодное окно, накрахмаленная простыня…
— Нет, — сипло говорит Рикар. Кашляет в кулак и повторяет громче: — Просто заткнись и подыграй мне. И все… Нормально будет.
Пройдет полчаса — и он себя проклянет, но сейчас он рывком поднимается на ноги, чуть не впечатавшись лбом в полки, и толкает дверь, пропуская в кладовку свет. Оглядывается на Лиона, ловит мысль — протянуть руку, помочь встать? — но в итоге просто кивает: пошли давай.
***
Тогда с улицы Рикар уходит, пожав плечами и оставив Лиона лить слезы в траву. Нет, ну честно, ему же не два года, хочет позориться — его право. Все это, конечно, ужасно странно, в последний раз у них рыдал Жак, да и тот — когда неудачно упал, сломал ногу и испугался, что никогда не сможет больше ходить. Рыдал он, правда, минуты две, а то и меньше.
До подъема оставалось еще полчаса, и Рикар не торопясь оделся, вытащил книжку из-под подушки и уселся в коридоре, прямо на пол. Сегодня хороший день — нет Паули, значит, можно немножко не подчиняться распорядку.
Он успел перевернуть две страницы, прежде чем с улицы притопал Лион, все еще зареванный, недовольный и с грязью на коленках. Остановился над ним, огляделся как-то нервно, всхлипнул — и кинулся ему на шею.
Рикар сначала решил, что это атака, но книжка помешала среагировать, и Лион сцепил у него за спиной руки раньше, чем Рикар успел выскользнуть.
Сцепил — и ничего больше не сделал.
Нет, сделал — всхлипнул ему в шею.
Рикар замер, прислушался и принялся яростно отбиваться.
— Да ты достал! — рявкнул он, когда Лиона удалось отцепить и скинуть. — Чего нормально не дерешься?! Что это… За хрень, а?
Лион отполз чуть подальше, мотнул головой как-то беспомощно и посмотрел ему в глаза.
— С тобой что? И вообще… Что тут? От… Откуда кроватей столько, почему… п-почему птиц нет?
— Иди в медблок, — Рикар передернул плечами, — говоришь ерунду какую-то. Температуру померь. Птицы какие-то, тоже мне…
— Сам ты какой-то! — вдруг взвился Лион и вскочил. Рикар рефлекторно поднялся следом, настороженно его рассматривая. — Я их что, сам, что ли, рисовал, по-твоему, а не ты из энциклопедии срисовывал?! Еще криво получилось, мы потом сверху дерево нарисовали! С розовыми листьями, около шкафа!
Рикар ошалело молчал. Это что, какая-то проверка? Какая-то игра новая, как в войну или передачу данных, или в шифры? И сейчас все проснутся, и кто-то еще станет специально вести себя так, словно спятил, а остальные должны… Должны — что?
У Лиона по лицу пробежала судорога, и он, отчаянный и злой, схватил Рикара за руку и неожиданно сильно потянул за собой. В спальню.
На пороге остановился и дрожащим голосом крикнул:
— Это вот все — что?!
Рикар оглядел спальню. Восемь кроватей, одинаковых, сонные макушки, окно приоткрыто, на стене — часы. Без пятнадцати семь. Если что-то и изменилось, этого точно с первого взгляда не увидеть. Рикар нахмурился и приготовился обвести взглядом помещение еще раз…
Лион отступил на шаг и покачал головой. По щекам у него опять текло.
— Ты даже не удивлен. Серьезно, Ричи, ты не удивлен?!
— Как ты меня назвал? — Рикар даже забыл, что собирался искать несоответствия. — Что еще за хрень?
Но Лион уже отвернулся, отошел к окну и уткнулся в него лбом.
— Ну и псих, — буркнул Рикар. И, подумав, рухнул на кровать. Прямо в ботинках. Нет желания с этим идиотом разговаривать, пусть себе рыдает, а если это проверка, то через десять минут они с этим как-нибудь разберутся.
Когда все встанут.
***
— Мы подрались, и я порезал ему руку, — говорит Рикар совершенно спокойно, заложив руки за спину.
Он прекрасно слышит, как позади, в строю, шумно выдыхает Лион, и представляет, как едва заметно дергается бровь у Йоана.
— Подрались, — так же спокойно повторяет Паули.
Рикару тринадцать, за последний год он вытянулся, но Паули все равно выше, и голос его словно скатывается Рикару на макушку.
— Да, — Рикар, помедлив, поднимает глаза и выдерживает прохладный, пугающий взгляд наставника — секунду, две, три, четыре. Опустить. Говорит в пол: — Так вышло.
Строй неподвижен и молчалив.
В строю как минимум половина кадетов отлично понимают, что Рикар врет, а как максимум — понимают все, включая наставника, и от этого неуютно и странно.
Паули делает шаг в сторону, медленно, так, что звук шагов мерным эхо уносится под потолок, подходит к Лиону.
— Покажи, — слышит Рикар. Чуть поворачивает голову и краем глаза видит: Лион протягивает руку, уже качественно затянутую марлевыми бинтами. Его слегка потряхивает.
Держись, мрачно думает Рикар, и за эту мысль почему-то неловко.
Держись, ну не убьет же он ни тебя, ни меня за эту ложь. Подумаешь.
— Я первый напал, — вдруг говорит Лион. Тихо и твердо.
В строю раздается одинокий смешок. За ним — второй. Паули слегка поворачивает голову — и все смолкает.
Рикар сердито оглядывается, но Лион на него не смотрит.
Что же. Ты. За идиот.
— Наказаны будете оба, — помедлив, бесстрастно говорит Паули. — Рикар, в строй.
Место Рикара — рядом с Лионом, и сейчас Рикар с трудом терпит, чтоб не зыркнуть на него яростно.
Паули что-то говорит — его голос, как всегда, ровный и звучный, заполняет собой все пространство от пола до потолка, но Рикар его почти не слышит.
Лион, почти незаметно сдвинувшись вправо, коротко сжимает ладонь Рикара в своей.
Секундное колебание в строю, но Рикар уверен: Паули заметил.
Заметил?
Проходит секунда, две, три.
Ничего не происходит.
А тут - Поль, Паули, дети, ранние годы.
МИСТЕР И МИСТЕР
Полю нравится смотреть, как растут дети. Как сегодня этот младенец даже не смотрит на тебя, а завтра вдруг его глаза, серые, глупые, вдруг ловят твой взгляд — и он улыбается. Как сегодня он рассматривает подвеску с погремушками, пристально, долго, а завтра толкает ее ножкой в розовом носочке, снова и снова. И смеется.
Паули не нравятся младенцы. Время от времени он заставляет себя приехать, сесть и смотреть, как разновозрастные мисс и миссис возятся с орущими комками бессмысленности. Поль говорит, это важно. Говорит, дети должны запоминать его лицо. Но Паули думает, что это придурь: пока эти нелепые люди не могут даже пользоваться горшком, о какой памяти речь?
— Мистер Оппенхеймер, — зовет молодая помощница, у нее веснушки и красивые губы, и Поль оборачивается с улыбкой, обнимает ее за талию — на мгновение, потому что на руках у нее — зареванный спящий младенец.
— Называйте меня Поль, пожалуйста. Что стряслось?
Пока помощница лопочет что-то про температуру, горячий лоб, воду и таблетки, Поль нежно забирает у нее ребенка. Это Тео, и вид у него такой, словно он сквозь сон обещает: “Я проснусь, и вы все тут получите”.
У них хорошие врачи, но Поль просил сообщать ему обо всем, что происходит.
Он ведь должен быть с ними всегда — от начала и до конца.
Тео чихает во сне, и Поль слабо улыбается, поглаживая его по спине.
— Мистер Оппенхеймер.
Паули оглядывается через плечо. На подоконнике — чашка с остывшим чаем, в руках — зажженная сигарета. С порога на него смотрит хмурая молодая женщина.
— В чем дело?
— У Тиадера температура. Второй день. Врач говорит, это простуда. Ничего критичного.
Паули окидывает ее тяжелым взглядом, тушит в пепельнице сигарету.
— Вы мне объясните, как у десяти сотрудников младенец может простудиться?
— Простите? — женщина поджимает губы.
— Вас не учили закрывать форточки? — холодно спрашивает он.
— Если вам любопытно, простуду можно подхватить не только от сквозняка. У вас, наверное, нет своих детей и вы не представляете…
— Соберите, пожалуйста, свои вещи, — спокойно прерывает ее Паули. — И покиньте Корпус.
И отворачивается к окну. Иногда ему кажется, этих идиотов Поль выбирал специально, исключительно по отрицательному айкью и отвратному характеру, но сотрудники Корпуса Б — ответственность его, Паули, и идиотов тут не будет. Точка.
— Хэй, брат, — Поль улыбается с порога, стряхивает снег с дебильной шапки с красным помпоном и раскрывает объятия.
— Здравствуй, — Паули кивает, сложив руки за спиной.
Это не помогает — Поль, закатив глаза на затылок, подбирается ближе, оставляя на полу лужицы воды, и сгребает Паули в охапку.
Наркоман несчастный, мрачно думает Паули, и мысленно считает до трех. Раз. Если этот кретин не отойдет, сам будет виноват, когда окажется на полу с вывихнутым плечом. Два. И он знает про это. Три.
Ровно вовремя Поль отскакивает, смеется и скидывает куртку.
Наверное, со стороны они похожи на безумно счастливых родственников. Добряк Поль и его ворчливый близнец. Только те, кто будут смотреть со стороны, не жили с добряком Полем и не знают, что его привычка надевать трусы на голову и скакать с улыбкой идиота — это любимая роль, да и только.
Иногда Паули представляет, как Поль уговаривал Берту Саммерс на эксперимент. Наверняка не в этом режиме лабрадора-психопата.
— Ладно, не смотри так. — Поль проводит по волосам рукой и враз успокаивается. — Если ты не умеешь быть нормальным, это не моя проблема. Не хочешь — как хочешь. Что с отчетностью?
Паули приподнимает бровь. С отчетностью, значит.
— Что еще ты придумал? — холодно спрашивает.
Поль безмятежно улыбается, но глаза остаются серьезными.
— Еще два ребенка, — говорит он. — Девочки.
— Младенцы? — хмурится Паули.
— Нет, нет, конечно. Им по четыре с чем-то, как всем нашим. Хорошие, красавицы. Мать умерла, отец тоже, сейчас их опекает приют, но документы как раз в стадии оформления, можно вмешаться.
Паули молчит, Поль рассеянно улыбается в стену. Где-то за стенами раздается вдруг громкий плач, за ним — чей-то визг. Паули невольно морщится. Он не сомневается, что через пару лет его дети отучатся орать, как будто их режут, но пока что это то еще испытание.
— Как ты собираешься работать с четырехлеткой? — прямо спрашивает он. — Они уже не тупые малявки. Они соображают, умеют считать и разговаривать.
— У детей гибкая психика, — Поль коротко ему улыбается. — Это как раз интересно: посмотреть, что из этого выйдет.
— “Посмотреть, что из этого выйдет”, — повторяет Паули с идиотской интонацией. — Ты этому в своей Франции черт знает сколько учился?
— О, разумеется, я впишу это в задачи эксперимента всякими умными словами.
— Разумеется, — сдержанно говорит Паули, отворачивается и идет к двери. Поль удивлен:
— Куда ты?
— Дети кричат.
— Маленькие, вот и кричат, — пожимает плечами Поль, и Паули у двери резко оборачивается.
— Маленькие — твои, — четко произносит он. — Мои знают, что орать нельзя. И умеют себя контролировать.
Дверь захлопывается с громким звуком.
София, Сохви, первые дни. Поль и Паули.
СОЛНЫШКО
— Солнышко, — Поль устало улыбается, — если ты не будешь есть, ты просто не сможешь ничего делать. Ни играть, ни веселиться, ни дружить ни с кем. Это будет грустно.
София смотрит на него так, словно он — стена, и голосом равнодушной заводной куклы говорит:
— Не буду.
От куклы ее отличают две вещи: умные глаза и тихая мстительность в голосе.
Поль театрально роняет голову на руки, так, что бьется лбом о стол. Дети за столом хихикают. Все, кроме Софии.
— Ты меня просто убиваешь, — горестно вздыхает он.
София складывает руки на коленях.
— Ты слишком живой, — говорит она снисходительно, — ты умрешь еще не скоро.
Сохви снятся кошмары. Она не плачет, когда просыпается, не плачет даже во сне, но вся мелко дрожит и стучит зубами.
— Где моя сестра?
Женщины в белых халатах каждый день разные, но слова и улыбки у них одинаковые. Пустые.
— Тебе нужно поесть.
В этом месте ей страшно плакать, страшно передвигаться, страшно смотреть в окно. Здесь нет мамы, сестры и хороших людей. Как-то утром она просыпается и думает, что, наверное, просто умерла и попала в ад. Говорили, в аду очень плохо.
Она задает вопросы — и ей никто не отвечает на тот единственный, который ее волнует.
— Где Софи?
Наверное, это все потому, что она часто уходила из дома без разрешения.
Наверное, теперь она так наказана.
— Знаешь что, — Поль садится рядом с ней на ковер и скрещивает ноги, — я решил, что тоже устрою голодовку. Буду одиноко смотреть в потолок, худеть и скоро не смогу встать.
София держит в руках деревянную лошадку в серых пятнах. Она уже начала придумывать какую-то сказку, жила-была лошадка, в далеком королевстве, и как-то раз…
Но ее опять не хотят оставить в покое.
— Уходи, — просит она. Лошадка падает на ковер, задрав длинные красивые лапы.
— Не могу, солнышко, — Поль вздыхает и гладит ее по руке. София не дергается, и он перекладывает руку ей на плечи. — Ты меня очень тревожишь, ты знаешь? Честно говоря, я уже не знаю, что мне еще придумать. Не хочу, чтобы тебе было плохо.
— Тогда маму найди, — София говорит это, наверное, уже в миллион первый раз.
— Я не волшебник, милая. Я всего лишь Поль, — он говорит это так грустно, что у Софии у самой вот-вот брызнут слезы. Она аккуратно выползает из-под его руки, поднимает лошадку и забирается с ногами на кровать.
За окном все серое и мокрое. Иногда падает снег, но тут же тает. В аду на самом деле не жарко, а вот так — грязно и пусто.
— Сохви, — у женщины серые глаза и спокойное лицо. — Если ты не будешь есть, ты умрешь.
— Я умерла уже.
— Глупости. Ты жива и пока даже здорова. Ешь, пожалуйста.
— Где моя сестра? — она уже знает, что эти вопросы повисают в воздухе, как мухи на липкой ленте, но все еще пытается. Женщина улыбается. Не по-доброму.
— Ешь, Сохви. Будешь слушаться — скоро увидишь ее.
Сохви не верит. Но если она все-таки не умерла, то надо постараться и дальше не умирать.
Ложка в руках дрожит, но если сильно сжать кулак — перестает.
— Худшая твоя идея, — зло говорит Паули как-то раз, когда они с Полем впервые за долгое время курят на крыльце Корпуса вместе.
У Поля круги под глазами и обеспокоенное лицо, но он пытается строить свои улыбочки.
— Подожди. Дай им немного времени. Детская память перестраивается быстро, пара месяцев — и новое вытеснит старое, вот увидишь. Просто… Отвлекай ее. Новые впечатления, чем больше, тем лучше.
Дым летит в холодный воздух. Недавно похолодало, крыльцо под ногами скользкое, Паули отстраненно думает, что нужно посыпать песком, пока кто-то из мелких не расшиб лоб.
Он сам говорил с Сохви всего пару раз.
Тревожные малолетние дети — это, боже, не к нему, это к сердобольным врачам и психологам, только какого черта они не справляются?
— Все будет в порядке, — говорит Поль. — Не бойся.
Дым вокруг его лица вьется приторно-сладкий.
Мэтт, Матеуш, первая встреча.
ПОСМОТРИ НА МЕНЯ
— Это должна быть сказка, — объясняет Поль, лучась улыбкой, — фантасмагория, понимаешь? Шоу длиной в десять лет.
К огромному, во всю стену зеркалу он стоит спиной, раскинув руки, как Иисус на сектантской листовке, и это уже похоже на шоу. Он поднимает руки выше, хлопает в ладоши, и как по команде в комнате гаснет свет. Теплое свечение исходит теперь только от золоченой рамы.
Паули кривит губы в улыбке. А дальше, видимо, заиграет музыка, из щелей поползет дым, и толпа разодетых придурков станцует посреди комнаты ритуальный танец.
Но Поль не торопится выпускать свою труппу, только лыбится, и Паули нехотя интересуется:
— И для кого это?
— Матеуши, — довольно объясняет Поль. — Матеуш и Мэтт. Хелен тоже в восторге!
Да уж кто бы усомнился.
Паули окидывает зеркало взглядом еще раз, морщится. Вопрос бессмысленный, пытаться понять доводы брата, даже если он соизволит родить их своей больной головой, — затея идиотская, но Паули все-таки спрашивает:
— Почему они?
Поль не изменяет себе, пожимает плечами и отвечает вопросом на вопрос:
— А почему не они?
— Я не хочу, — говорит Матеуш.
Перед дверью он застывает, врастая в пол ногами, и Поль, рефлекторно приобняв его со спины за плечи, понимает: сдвинуть Матеуша можно сейчас только силой.
Поль удивленно свистит и треплет его по макушке.
— Ну ничего себе. Это ты чего?
Матеуш недовольно поводит плечами и дергает головой, и Поль, смиряясь, отходит на шаг и, подумав, опускается перед ним на корточки.
— Ну расскажи? Ты же хотел.
Матеуш смотрит в пол, шевелит пальцами ног в резиновых сандалиях. Хмурится.
— Ты помнишь свою сказку?
Кивок. Небрежный, сердитый — эдакое “да разве в этом дело вообще?”
— Хочешь, пойдем обратно, и никакой встречи не будет?
Матеуш молчит, кусая губы. Вопросы его злят, это видно по тому, как он ежится, сжимает кулаки и опускает голову чуть ниже. Аннет на его месте уже кинула бы в Поля ботинок.
Поль ждет еще с минуту и сдается:
— Ну ладно. Захочешь войти — вот дверь. Я буду в коридоре. У тебя есть час.
Когда он оглядывается у порога, прежде чем тихо закрыть дверь, Матеуш все еще стоит, ковыряя взглядом пол.
— Что я должен делать? — Мэтт стоит перед дверью, сложив руки за спиной, и рассматривает ее так, словно оценивает препятствие.
— Слушать, — Паули тенью стоит за его спиной. — И говорить. Не упоминать имен, занятий и правил напрямую.
Мэтт секунду молчит, прежде чем без особого удивления спросить:
— А что тогда говорить?
“Доверься моему, — говорил Поль недавно. — У твоего с языком метафор, наверное, туговато, а для Матеуша не проблема сочинить какую-нибудь сказку. Он, к тому же, и сочинил уже, что-то про джунгли и животных, не помню точно”.
— Сначала послушаешь, что скажет тебе… — “Брат” чуть не срывается с языка. — Второй. А потом включай голову.
— Я ее не выключаю, вообще-то.
Мэтт выглядит расслабленным. Как только Паули скажет: “Открывай” — он толкнет дверь, не задумываясь.
Короткий взгляд на часы — ровно полночь.
— Открывай.
Комната темная и пустая. Мэтт обходит ее по периметру несколько раз, шаркая ногами по тонкому ковру, тщательно ощупывает стекло, докуда может дотянуться. Подпрыгивает, но до потолка высоко.
Потолок вообще не разглядеть, его как будто нет, только темнота нависает.
Скоро становится скучно, и Мэтт садится на ковер перед стеклом, подперев ладонями голову.
Стекло как будто темное, черное, а за ним темнота такая же, как на потолке. Если повернуть голову, можно увидеть мутное, слабое отражение.
— Паули? — недовольно зовет Мэтт, когда устает даже сидеть.
Эхо теряется где-то под потолком.
— Паули! Ску-учно.
Мэтт оглядывается на дверь. Он не спросил, можно ли выйти раньше, чем через час, и теперь ерзает, пытаясь понять, чего ему хочется больше — дисциплинированно просидеть тут еще целую вечность или выскочить в коридор.
От нечего делать он слегка пинает стекло пяткой. Потом — еще раз. Ух ты, прочное.
Он увлеченно пинает стекло уже обеими ногами, когда там, за стеклом, вдруг появляется полоска света, и в темноте появляется фигура.
Мэтт замирает, выпрямляется.
Второй медлит, словно у него ноги ватные. Мэтт не сводит глаз.
— Привет. — Второй опускается на пол напротив.
Мэтт моргает, придирчиво его разглядывая. Длинный свитер, шорты, на ногах что-то странное, коленка разбитая, и лицо какое-то не такое.
У Мэтта совсем другое.
Минуту они молчат.
— Волосы дурацкие, — говорит наконец Мэтт, и выходит как-то слишком громко.
Второй непонимающе моргает.
— Почему?
— Длинные. Так не ходят.
— Ходят.
Мэтт фыркает и зачем-то пихает стекло ногой. Второй смотрит на него еще пару секунд насупленно и отворачивается.
— Не расскажу сказку, — говорит тихо и упрямо.
— Да и не надо, — в тон ему огрызается Мэтт.
И отворачивается тоже.
В машине Матеуш то и дело начинает засыпать, но упрямо моргает и таращится за стекло, пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме невнятных силуэтов.
— Ну? — Поль впервые обращается к нему с того момента, как бросил одного перед дверью. — Что скажешь про своего второго?
Матеуш корябает ногтем стекло.
— Он дурак.
Мэтт пытается дремать, привалившись лбом к стеклу, но то и дело разлепляет глаза, ежится. В конце концов он залезает на сидение с ногами, покосившись на Паули, но нагоняя не следует, и он обхватывает колени руками и опускает голову.
Ужасно хочется спать, но стоит только закрыть глаза, как он снова видит второго. С этими его длинными волосами.
“Не расскажу сказку”. Да как будто кому-то нужна эта его сказка. Вообще как будто он кому-то нужен.
Уже когда они с Паули идут по дорожке к Корпусу, а над ними луна висит огромная, как будто ненастоящая, Мэтт все-таки говорит — непонятно зачем:
— Не пойду больше туда.
И пинает попавший под ноги камень.
Всю ночь темнота не дает ему спать, и только когда за окном светлеет, он наконец закрывает глаза.
-
-
26.11.2018 в 12:07-
-
26.11.2018 в 12:08-
-
26.11.2018 в 13:30Бедный дурак Поль.
Спасибо, это офигенно круто и очень осязаемо.
А ведь не зря мне А казался страшнее Б...
Боже упаси.
-
-
26.11.2018 в 13:33Боже упаси.
вот именно
-
-
26.11.2018 в 16:52БОЖЕ МОЙ КАКИЕ КОТИКИ
СОЛНЫШКИ
Замечетельные
и бог мой какой контраст во всем, во всееем, и отношения к наставнику, и поведение до, и поведение после, ааааааааааа
-
-
26.11.2018 в 17:07-
-
26.11.2018 в 17:24-
-
26.11.2018 в 18:24"и лицо какое-то не такое. У Мэтта совсем другое". Вот это прям оооочень совпадает с Матеушевыми ощущениями, да **
(его упрямство и решительность Мэтта, господи, как перестать орать и любить брата 💔
-
-
26.11.2018 в 18:34жёлтая ящерка, НИКАК, зачем прекращать