Однажды я остановлюсь, да, да.

тык. очередная зарисовочка про Джейн, постыгровое, стандартное. без сюжета

*

Спи, Джейн, спи. Спи, даже тебе нужно отдыхать – шепчет темнота голосами Исами и Джима. Спи, спи хоть до полудня, никто не помрет с голоду – смеется в темноте Джек, смеется свободно и беззвучно, и на груди его нет бинтов.

Спи, Джейн Уоллис, а то на приведение стала похожа – Алиса ставит свечу на стол и улыбается ровному пламени. Спи, Дженни, я послежу за кухней, хочешь? – Ланс смущенно поправляет очки.

"Тише, тише! Дайте ей поспать!" – кто-то прогоняет шумящих из коридора, и гомон стихает где-то внизу.

Спокойной ночи, Дженни – шепчет Джон откуда-то издалека.

Сладких снов... Дженни – опасно скрипит в динамиках Кукловод.

И Джейн открывает глаза. Сон-не-сон, эта мягкая, колючая темнота, сползает – словно снимаешь старый свитер, и по коже бежит холодок. Жарко, холодно, неприятно. Джейн садится в кровати, находит ощупью сползшее покрывало и укутывается в него. Дергает за ниточку ночника – вспыхивает свет.

– Когда же ты дашь мне заснуть? – вздыхает она, глядя в камеру.

Он, наверное, удивится – не поймет. Он ведь молчит, и вчера молчал, и два дня назад. Кукловод ничем не демонстрирует интереса. Единственное напоминание о нем – привычные записки на плотной бумаге.

Джейн складывает их в стопку и не открывает. Раньше читала – просто потому что непрочитанная почта раздражает, это неправильно, это как открытый пакет с мукой. Нужно завернуть и скрепить, подтереть со стола мучную пыль – а записку нужно прочитать и отложить. Но теперь ей совсем не хочется видеть издевательские эти "посмотри, что ждет тебя на кухне" и "загляни в детскую – я оставил задание для тебя"...

Она боится прочитать что-то другое.

Дженни трет глаза. Невидимый песок царапается, раздражая веки – на пальцах остается влага. Глаза от слез щиплет – снова будет краснота, снова придется объяснять...

Нет, не придется – никто ведь не спрашивает у нее, почему она не спит, почему падают из рук кастрюли и вилки, как не спрашивают у Джима, почему он хмур и молчалив. Это она пытается убедить их всех, что она в порядке – пытается обмануть.

Джейн не в порядке – в последние дни она не хозяйка своим мыслям. В ее сны, в ее чуткую дремоту – в ее хоть на мгновение уплывшее сознание тут же втекает гадкой патокой скрипучий голос Кукловода. Джим сказал бы, это нормально. Джим посоветовал бы ей не молчать и не запрещать себе думать – как тогда с дневником Джона, когда она не могла прочесть страницу целиком, не пропустив хоть строчку или не застонав от головной боли. Но это ведь смешно, правда? Кукловод не в ее мыслях – он повсюду, он не плод фантазии, не сон, не призрак – он живет в плотном теле. В теле Джона Фолла.

Джейн страшно думать, что Джон Фолл и есть Кукловод, что они – одно.

...Джейн вытирает уголком покрывала уже настоящие слезы.

А ты спишь по ночам, Джон? Ты хоть когда-нибудь спишь? Мы ведь постоянно шумим, днем – испытания, ночью – испытания... Наши Перья неутомимы, эти славные перышки... Успеваешь ты хотя бы на час прикрыть глаза, Джон Фолл? Ты и сейчас, наверняка, следишь за каким-то испытанием – ждешь не дождешься, пока Перо налетит на ловушку. Джиму ведь не хватает проблем, да? Раненый Джек, раненые Перья – может, ты подкинешь ему что-то еще?
Джон, а ты когда-нибудь просыпаешься от кошмаров?

Джейн поднимает глаза – огонек камеры неровно пляшет. Она бы сказала ему все это – прокричала бы снова, стоя вплотную к дурацкому глазку камеры, так что запотел бы объектив... Джейн вздыхает и сворачивается калачиком под мягкой тяжестью пледа. Бессмысленно. Стекло, проводки, холодный пыльный экран и десять лет жизни – расстояние слишком большое. Ей не докричаться.

...Джейн медленно, но неровно дышит, то и дело вздрагивая. Сквозь тревожную дрему просачивается шепот: "Спи. Спи, Дженни". Она вымотана – и вместо того, чтобы стряхнуть неспокойный сон, она плотнее кутается в плед и позволяет голосу звучать.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Апельсиновые волосы и лицо в шоколаде. Увидела в зеркале - отшатнулась. Все, спать, спать, спать.

...в шоколаде, на самом деле, не только лицо, но и вся кухня. Была. В шоколаде и муке. И россыпь ореховой пудры на полу.
А первый блин комом, конечно. Ну то есть. Первое печенье - блином. Но это как... Хагрид, который раздавил торт. Вид непрезентабельный, но вкус приличный. х))
И я, кажется, научилась общаться с нашей духовкой. Понимаете, она старенькая. Как старый человек. Ворчливая такая, капризная - жуть. Пытаешься сделать запеканку - получай уголек, пытаешься сделать пирог - ешь сырое. Но чаще уголек. Потому что между стадией "сыро" и стадией "дым и пепел" умещается от силы минута. Но сегодня мы нашли общий язык. Сначала был миндальный блин, а потом пошло как по маслу.
Это особый вид медитации. Мешаешь, взбиваешь, наливаешь, катаешь, нагреваешь, открываешь-закрываешь, волна жара в лицо, руки в муке, руки в шоколаде, пахнет орехами, пахнет ванилью, пахнет медом, переворачиваешь, снимаешь, выкладываешь, поливаешь... И снова, и снова. Только я и старушка-плита.
И в конце ты выключаешь духовку и смотришь на часы: воу, десять вечера. Было же семь?

Спокойной ночи. х)

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Я все-таки не удержалась.
Немного странного.
И да, на самом деле, уместнее сравнение с кукольным театром, но кукольный домик влез первым. И как-то так.

Зарисовка про Дженни

Дорогой дневник.

Ведь так, кажется, принято начинать? Представляешь, я никогда не вела дневников - глупость какая-то, по-моему, вот так запросто писать о том, что есть в твоей голове. Вот теперь я смотрю на круглые эти буковки, похожие на крохотных жучков, и думаю - как же это нелепо! Какие смешные становятся мысли, если их выложить в цепочку этих пляшущих насекомых. Какие... чужие. Словно и не ты вовсе водил по строчке кончиком пера...
Нет, я не пером пишу - а перьевой ручкой. Знаешь, такая старинная, с позолотой штука, почему-то всегда холодная. Не нагревается. Наверное, это из-за металла... Или из-за повязки на моей ладони. Металл касается не кожи, а марлевой сеточки. Но это и неважно.

...под повязкой нещадно зудит, и Дженни отвлекается от тетради, чтобы осторожно почесать ладонь железным перышком. Ай!.. Дженни досадливо морщится и пару секунд раздумывает, не стянуть ли эту повязку совсем - что там, простая царапина, та еще ерунда, зато чешется так, словно под слоями паутинок скачут блошки и зло кусаются!.. - но ей вспоминается тихое, мягкое такое лицо Джима, когда он не привычно-ловко, а осторожно и плавно обматывал ее ладонь.
Дженни постукивает кончиком пера по бумаге. Она потерпит - незачем волновать Джима.

Дневник...

Под потолком мигает огонек. Крохотный красный глазок. Дженни задумчиво кусает острие и кривится - капля чернильной пасты горчит на языке. Динамики молчат, глазок размеренно, лениво моргает.
Отчего-то смущаясь, Дженни разворачивает стул так, чтобы сидеть почти спиной к дурацкому неусыпному оку.
Он не должен читать. Дженни хмурится и, морщась, сглатывает вязкую слюну. Фу, гадость какая.

Дневник, я расскажу тебе кое-что. Несколько вещей.
Первая - мы все живем в Доме, и Дом - он словно кукольный. Здесь есть комнаты, чистые простыни и корзины с яблоками в подвале, но самое главное... Дневник, представь, что ты - маленькая девочка, которая играется с куклами. С крошечными фигурками, пластиковыми, железными, тряпичными... Ты ведь знаешь, не все куклы держатся на винтиках и могут служить долго. Некоторые рвутся, некоторые ломаются ровно пополам. Некоторые можно раздавить, а о некоторые поранишь ногу, если наступишь случайно в темноте. Но самое главное, ты ведь знаешь - девочки, у которых есть кукольный дом, всегда начинают с того, что снимают крышу, или распахивают занавес - и меняют домик так, как им хочется.
Я знаю, о чем говорю. У меня был в детстве кукольный домик.

Кхх... - Дженни подпрыгивает на стуле, услышав скрип в динамике, и захлопывает тетрадь. Ладонь начинает зудеть еще сильнее. По спине крадется холодок. Скрип повторяется - но голос за ним не появляется. Дженни ждет минуту, две, три... И медленно открывает тетрадь на прежнем месте. Становится смешно. И чего она так всполошилась? Если Кукловод и умудрится что-то разглядеть из-за ее плеча - что с того?

Кукловод и сам, в конце концов, ведет дневник. И уж Дженни - в отличие от него! - не станет раскидывать странички по всему дому, чтоб позлить обитателей.

Вторая - в нашем Доме давным-давно идет игра. Ты знаешь, дети ведь могут играть дни напролет, им только дай волю. Они не вспомнят про ужин, не испугаются темноты, они даже не услышат, как их зовут. И вот что я скажу тебе, дневник: у нас здесь много... детей. И почти совсем нет взрослых. Даже Джим засиживается в гостиной за полночь, сшивая тонкими ниточками желтые листки - дневник нашего главного ребенка.
У нас нет ни мамы, ни папы, которые могли бы прийти и сказать: пора обедать, милый Кукловод, оставь свой домик и ступай, пока не остыл суп! Но представляешь, как было бы забавно?

Новый треск в динамике, а после - тишина. Отвыкшая от письма, исцарапанная ладонь неприятно ноет, и сквозь повязку, кажется, грозит просочиться кровь. Дженни замирает лишь на секунду - и выводит новые слова. Хоровод пузатых жучков больше не кажется нелепым. Ей хочется... говорить.

Третья - наш Дом доверху заполнен тайнами. Здесь полным-полно загадочных статуэток, монеток, трещоток и промасленных ламп, старых снимков и кинолент, здесь что ни темный угол - то железный ключик, что ни комната - то сундук с сокровищами.
Детская сокровищница, понимаешь? Ты когда-нибудь видел мальчишечьи "коробки с секретами"? Все эти липкие фантики, огрызки и утиные перья, засушенные жуки, речные камушки, старинные марки, гусеничные коконы и спичечные коробки с морским песком? В нашем доме находятся и ценные вещи, но иногда ты оглядываешься и чувствуешь себя в самом сердце мальчишеской детской - в этой самой звенящей коробке с драгоценностями.

...и слова вдруг заканчиваются. Дженни выпрямляется на стуле. Настольная лампа бьет в глаза медово-красным, пугающим светом. Дженни моргает несколько раз - кажется, словно она только что вынырнула из сна, или из пенной ванной, или - вспыхивает полустертое воспоминание - из зеленоватого ведьмовского варева, на которое похож летний пруд на окраине города.
Дженни поднимается и закрывает тетрадь. Ручка теплеет в ладони.

- Печенье, - бурчит Дженни себе под нос, распахивая глаза. - Я же собиралась испечь лимонный бисквит!

Правильно, думает она. Бисквит - для Джека и Джима, и для остальных, конечно, но на самом деле - для них. Подслушивать разговоры - некрасиво и неловко, зато услышать можно много важного. Например, что двое непримиримых упрямцев обожают одно и то же лакомство. А Дженни точно знает, что поедание вкусностей в этом доме укрепляет дружбу и сглаживает многие углы - может, и здесь поможет?..

Мыслями Дженни уже уносится на кухню, к молоку и сахару, к венчикам и душистой ванильной пене, но что-то тянет ее вниз, к столу, к закрытой тетради, и Дженни поддается. Старательно вспоминая, в какой пропорции смешивается соль и мука и насколько должна раскалиться духовка, она выводит почти бездумно...

Мальчишки так часто забывают о своих сокровищах, правда?

Кажется, сто восемьдесят? Или двести? Ох, а есть ли на кухне лимоны? Вот беда, если не осталось!..

Помнишь ли ты, что заперто в твоей ненормальной, жуткой коробке... Джон?

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Если бы ты мог отправиться в любое место, как оно выглядело бы?"

...в моем мире много воды и солнца. И нет людей. Только рыбы.

И немного визуализации. Только солнца не хватает.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Даже не знаю, что вымотало больше: шесть часов в душных аудиториях или финальное отыгрывание Оленя Золотые Рога из сказки про Федота-стрельца. Мой олень был по-малфоевски высокомерен и развел короля на пожизненное содержание во дворце с щедрым обеспечением свежим мхом.
Думала, что приеду и упаду спать, но сточила яблоко, выхлебала чашку кофе и иду гулять по солнышку. Пока оно еще есть. х)

---

Зарисовка про Рейстлина и Карамона. Больше по книгам, чем в тему ПИ, наверное. Времена "Братьев Маджере" или "Хроник Рейстлина", около того.

*

Рейстлин неслышно вздохнул и наклонился к синеватому в вечернем свете островку маргариток. Пошарив в низких зарослях, нащупал стебелек и подрезал тонким карманным ножичком. За спиной послышался треск веток, скрип сапог, затем несколько глухих ударов - и снова треск.

Рейстлин на мгновение прикрыл глаза. Сегодня вежливость давалась ему особенно нелегко, и приходилось напоминать самому себе, что годы изучения сложно произносимых гласных и диковинных рун научили его оставаться терпеливым в самые худшие моменты.

- Не потопчи растения, пожалуйста, - только и сказал он и даже не поморщился, когда Карамон с ужасающим хлюпанием втянул носом воздух и просипел: "Угу".

В других местах летние маргаритки уже отцвели, а до осенних, так или иначе, оставалось не меньше трех недель, и Рейстлин рассудил, что не лишним будет пополнить запасы, раз выпала возможность. Острой необходимости в этом, конечно же, нет, маргаритки легко заменить иными травами. В качестве основы компресса против гнойных ран можно использовать и листья черники, и...

Тройное смачное хлюпанье раздалось за самым плечом, и Рейстлин нарочно медленно вдохнул. Соцветия он ссыпал в один мешочек, а листья - в другой, шинкуя травы привычными взмахами ножика и неторопливо припоминая все известные ему лекарские рецепты, но с каждой минутой сосредоточиться было все сложнее. Карамон топтался за спиной, издавая невыносимые сипы, хрипы и полные страдания рваные вздохи, да и его собственная болезнь на закате начинала напоминать о себе все сильнее. Рейстлин подумал, что через четверть часа и сам не сможет спокойно дышать, и неохотно поднялся на ноги.

Карамон вздохнул в облегчением.

- В гостиницу? Ух, давно пора ужинать!

Рейстлин завязал на поясе мешочки с травами и окинул брата тяжелым взглядом. Терпение, напомнил он себе, и только кивнул.

*

Все те полчаса, которые Карамон уплетал жаркое и прихлебывал вспененное пиво, Рейстлин незаметно улыбался в кружку с травяным отваром. Причиной его хорошего настроения, конечно, служила легко отступившая болезнь - ошпаренные кипятком травы усмирили начавшийся было приступ - а вовсе не лицо Карамона, которое вытягивалось в недоумении всякий раз, стоило ему столкнуться с простой истиной: невозможно одновременно дышать и уплетать за обе щеки, когда нос заложен.

Карамон не унывал и умудрялся даже подмигивать девицам с подносами, которые сновали по залу, как ящерицы, и глупо хихикали в ответ на заигрывания.

- Не понимаю, - сипло пожаловался он, проглотив последний кусок баранины и хватанув ртом воздух, - что-то с этими женщинами не так, Рейст.

Рейстлин в ответ лишь приподнял бровь.

- Ума не приложу, что за напасть, - сокрушался Карамон, высматривая за спинами посетителей одну из цветных ящериц. Грудь его тяжело вздымалась, а на лбу выступили капли пота, словно он не живот набивал только что, а мчался в латах из соседнего города.

- Просто беда, брат, - совершенно пресным тоном сказал Рейстлин и поднялся из-за стола. Шумный зал стал казаться ему утомительным. - Идем. Нужно выспаться.

Карамон посмотрел на него непонимающе, нахмурился и снова захлюпал носом. Терпения внезапно стало вполовину меньше - но еще достаточно, чтобы не шипеть.

- Идем, - повторил Рейстлин.

Карамон засопел над ухом:

- Ты иди, а я поднимусь... позже.

Рейстлин оглянулся как раз в ту секунду, когда братец провожал взглядом лохматую и откормленную пуще некуда ящерицу и начинал растягивать губы в той-самой-улыбке; но девица нырнула в кухню, не удостоив его и взглядом. Карамон почесал шею, и влажное его лицо вдруг разгладилось.

- Я понял, Рейст. Она, должно быть, влюблена. Тогда все сходится!

Рейстлин крепче стиснул посох. Прикосновение к черному дереву мгновенно успокоило, и злая правда о том, что взмокшие воины с распухшими носами не привлекают трактирных девок, так и осталась на языке. Зато Рейстлин разозлился сам на себя. Какое ему дело, чем тут занимается Карамон? Пусть поступает как знает, не хватало еще уговоров!

Не сказав ни слова, Рейстлин направился к лестнице.

В комнату Карамон поднялся только после полуночи и сразу же рухнул на постель. Рейстлин оторвался от вертикального ряда витиеватых рун и поморщился. Даже сидя за полдесятка шагов от Карамона, он чувствовал жар его распаленного тела. Идиот. Рейстлин перевернул страницу и уставился на значок, который прежде ни разу не встречал.

И тихий треск свечей, и громоподобное дыхание Карамона стали тишиной.

*

...тишина лопнула спустя два часа, когда комната за секунду наполнилась надсадным грудным кашлем.

*

Хозяин гостиницы спал крепко и совсем не порадовался пробуждению, но под суровым взглядом заезжего мага, чья кожа в свете глухих ночников казалась драконьей, шустро вскипятил в котелке воду и даже нашарил в закромах пыльную бутылку с засушенным желтым мхом. Так и не вспомнив, откуда эта невидаль взялась в его доме, хозяин махнул рукой и, буркнув, что маг может возиться на кухне сколько ему угодно, отправился спать.

...вся снедь хранилась в погребе, а уж туда-то маг коль и сунется, так ни с чем уйдет: замок на двери висит с семью ключными отверстиями, одно и заколдовано вдобавок - этому юнцу точно не по зубам.

*

- Как здорово, Рейст, что ты собрал эти цветы!.. Как будто знал, а?
- Помолчи, пожалуйста.
- Да... хорошо, Рейст. Рейст, а что это?
- Что?
- Ну, что ты измельчаешь...
- Толку. Не измельчаю.
- Ну да. Так что?.. Рейст?
- Маргаритки, Карамон.
- И только? Мне показалось, ты что-то еще туда бросил...
- Ивовую кору и желтый мох.
- А-а... Хм, а зачем мох? Я не видел, чтобы раньше ты его исп...
- Братец, скажи-ка, ты в состоянии отличить ивовую кору от ясеневой? Или, может, валериану от патринии? Или хочешь проверить, достаточно ли мелко истолчен мох?..
- Ладно, ладно... Извини. Не злись, Рейст. Я, пожалуй, вздремну...
- Нет. Я почти закончил. Погоди... Должно настояться две минуты.
- Хорошо-о... О. Ты, конечно, знаешь лучше. Я бы выпил это, даже не зная ни единого растения из рецепта, Рейст, честно...
- Не сомневаюсь.
- ...я ж не глупец, чтобы артачиться и не доверять брату, а? Уж если он легко отличает валериану от паринии...
- Патринии, Карамон.
- Ага, от нее... Рейст...
- Пей.
- Фу-ух... мерзость, а?
- Теперь спи.
- Ре...
- И позволь выспаться мне.
- Да, да... Ты, наверное, устал. Рейст, ты сам в порядке? Как-то нелепо вышло, да? Обычно это ведь я...
- Я усыплю тебя заклинанием, если ты не замолкнешь.
- Так ты в порядке?
...
- Да, Карамон. Я в порядке.

*

Задремал Рейстлин незадолго до рассвета, а с третьими петухами уже распахнул глаза. В комнате стояла духота, пахло травами и потом, но к окну Рейстлин не потянулся. Вместо этого он поднялся с постели и направился к двери - выйти во двор и подышать всласть...

На пороге он, скрипя зубами, развернулся и подошел к постели брата. Карамон спал, раскинув руки, его огромное тело едва помещалось на кровати. Дыхание его оставалось нездоровым, то и дело замирало, когда подкрадывался сухой кашель, но приступов не случалось. Это был хороший знак.

Рейстлин отвернулся и стремительными шагами вышел из комнаты, не стесняясь шумно опираться на посох.

Рейстлин вышел на воздух и, спешно накинув капюшон, поежился от холода. Глоток сырого воздуха отозвался опасным першением в горле. Темная, щедро питаемая всеми соками сердца злость нахлынула с новой силой. Рейстлин криво улыбнулся. А он, глупец, решил, будто братец может заболеть. Эта ломовая лошадь, этот молодой вол! Да скорее вековую скалу сточит за ночь ветер, чем Карамон познает настоящие муки болезни!

Словно в насмешку в груди заныло, и в следующее мгновение Рейстлин был вынужден навалиться на посох всем телом, сотрясаясь от приступа. Горло драло сухим кашлем, во рту стало гадко от крови, в глазах поплыло. Дождавшись, пока приступ ослабнет, Рейстлин нашарил в кармане мантии флягу с пахнущим землей чаем. Кипяток подходил лучше, но возвращаться в гостиницу и возиться с водой - это было ему не по силам.

Задыхаясь не столько от кашля, сколько от злой беспомощности и холодной зависти, Рейстлин сделал глоток. Потом еще один. И еще.

*

- Рейст! Знаешь, мне уже гораздо лучше... Даже есть хочется. Ты отменный лекарь, брат.
- Я читаю, Карамон, не отвлекай.
- А, да... Я только хочу сказать, твое снадобье на самом деле помогло. Рейст?.. Ну ладно. Я, пожалуй, схожу вниз... Время обеда, а? Ты не пойдешь?
- Я же сказал. Я занят.
- Принести тебе чего-нибудь?..
...
- Ре-ейст?
- Белого вина, если у них есть.
- И все? Ты совсем ничего не ешь, брат, ты уверен, что... А, ладно. Я скоро вернусь.

*

Карамон бодро поднялся по лестнице, с гордостью любуясь подносом с вином, свежим хлебом и целым блюдом запеченных груш. За него он, говоря по чести, не платил - та девчушка сказала, что он ничего не должен, что его горячие руки и крепкое тело стоят гор-раздо больше... Хм.

Груши пахли просто божественно - спелые, сочные, политые медом... Груши - одно из немногих лакомств, от которых Рейст не в силах удержаться, и Карамон уже предвкушал довольство брата и живой интерес в его глазах. Не так-то часто увидишь, как Рейст глядит с интересом на что-то настолько человеческое, как пища.

Рейст с утра был недружелюбен, но это, наверное, от бессонной ночи... И оттого, что Рейст иногда упрямится и не завтракает. Совершенно глупая привычка!.. Но бессонная ночь виновата больше. Ох, бедняга Рейст, небось и со своим кашлем намучился, а тут еще и Карамона подкосило... Тьфу, надо же, так нелепо заболеть, от какой-то неизвестной ерунды! Ну, хвала рейстлиновому снадобью, теперь он в порядке.
Не дело это, когда Рейст о нем заботится. Приятно, конечно - Карамон расплылся в широкой улыбке, останавливаясь перед дверью - но все-таки не дело.

Перед тем, как толкнуть коленом дверь, Карамон втянул носом воздух - как же восхитительно снова чувствовать запахи!.. Просто великолепное снадобье, в самом деле. Ну а разве могло быть иначе?

---

Навеянное и странное

*
Когда Рейстлин засыпает, ему снится не Утеха. Когда Рейстлин засыпает, ему и вовсе ничего не снится. Мощеные белым улицы Истара, пыльные закутки книжных лавок, кипы сырого сена в стылых дворах, угли в гостиничных каминах - нет, нет, ничто из того, что тревожит сердце наяву, чем полнятся тяжелые, изматывающие грезы, не приходит к нему во сне.
Засыпая, Рейстлин отдается Ей, растворяется в сухой тьме, от которой зудит кожа, и, кажется, сама душа... Он становится Ее частью, он перестает быть, и мысли его перестают быть, и потому во сне он видит только тьму.
В ней Рейстлин отдыхает.

Впервые засыпая, он страшился новых мучений, но слиться с тьмой оказалось... Хорошо. Как бывало хорошо укрыться одеялом из овечьей шерсти в холодную ночь, пусть и зная, что злая крапивница с рассветом искусает плечи и шею.
Она нечасто позволяет ему спать. И сама, конечно, не спит.

...вдыхая и выкашливая каменную пыль пятую, шестую ночь подряд Рейстлин всякий раз решает, что нападет на гадину, едва только сон восполнит силы - но стоит силам и впрямь вернуться, как возвращается и разум, и разум говорит - не смей; а вместе с ним и Она: "Кусни, отважься, ну же - и кто умрет за тебя теперь?"
Тьма становится с каждым днем гуще.

Когда Рейстлин не спит, а Она отвлечена, он растворяется в иной тьме. В своей голове.
Эта бездна не меньше. И не безопаснее.
...растворяется, и солнце поднимается над горизонтом, над еловыми макушками, над колоннами строгих храмов. И появляются звуки - не тишина, не его дыхание, не ее звериный смех - а цоканье копыт, лязг мечей, стук ложек и глиняной посуды. И Бездна исчезает. Рейстлин идет по широкой тропе и слышит скрип колес - два длинных, протяжных стона и один короткий, два длинных, и один... Рейстлин слышит и смех - человеческий, низкий, сытый, и поросячий писк, и звон мотыг и кос в старой телеге. Рейстлин знает, стоит повернуться - и он увидит брата, легко шагающего рядом с телегой, еще совсем юного, безбородого, с поросем под мышкой...
Он всякий раз успевает повернуть голову - и настоящая тьма бьет наотмашь, и бездна-внутри перестает существовать.

Бездна остается снаружи. И Такхизис зовет его, зовет из густого, бесформенного в этот миг морока: иди ко мне. Рейстлин не двигается, но этого и не нужно. Ее иллюзии окружают его - вытканные из тьмы.
Всякий раз плотнее. Всякий раз - искуснее.

...когда Рейстлин засыпает, ему совсем ничего не снится. Почти. Иногда в полнокровной, дышащей сухим холодом тьме он различает всполохи - и ему видятся воздушные складки жреческого одеяния.
Такхизис подбирается совсем близко:
- ...а ты ведь ее погубил. Разве ей стоило умирать за тебя... Ах, крохотный беспомощный не-до-бог, скажи мне - р-разве ей стоило?

И Рейстлин проклинает свой выбор.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Кажется, что я вычесала из своей собаки еще одну собаку. Или пару собак. Лохматеньких таких болонок. Но этот ходячий одуван все равно линяет так, что только успевай подметать полы. Что удивительно, пес почти не линяет, с него вылезшей шерсти и на крысу не хватило бы. А эта... Ужас.
Пойду причешу кота. С него в отличие от кошек тоже налезает порядочно шерсти.
...в будущем - только лысые кошки и миниатюрные собаки. Торжественно клянусь.

---

"Лисье чадо". Продолжение.
6-9 главы

тут

novoegnezdyshko.diary.ru/p197127516.htm

Настоящие воины не сдаются!

Глава 10

*

- Гарри, милый?

Ай! Гарри одергивает руку от подоконника и машинально сует палец в рот. На языке самую малость солоно. Тьфу, вот идиот. Морщинистый подоконник из старого дерева давно рассохся и выпятил колючки, а Гарри, засмотревшись внутрь, стиснул пальцы посильнее - и вот в мизинце сидит заноза.

Связь истончается, становится зависшей в воздухе паучьей нитью: не заметишь в тени, когда стекает солнечная позолота и остается только прозрачность, но взмахнешь рукой - наткнешься на липкое.

- Гарри? Все хорошо, дорогой? Тебе лучше?

Миссис Уизли держит в руках поднос, на нем - запотевший стакан молока и миска медового творога с тыквенными ломтями.
Гарри заставляет себя улыбнуться и выровнять дыхание.
- Да, спасибо, уже лучше. Это тыква там?..

...но как же досадно, что его прервали! Невозможно глядеть и в тот, и в этот мир. Затерянная в горах лачуга, солнечная Нора Голоса превращаются в шелест, а перед глазами словно стекло, не то, что в очках, а еще одно - смотришь сквозь него на цветастый халат, на полные загорелые руки, на оранжевые ломти в крупных зернах, а стекле мелькают призраками силуэты.

Миссис Уизли ставит поднос на стол и, нахмурившись, кладет ладонь Гарри на лоб. Цокает языком:
- Ты что-то неважно выглядишь. Ох, может, стоит позвать колдомедиков?
- Нет-нет! - Гарри мотает головой так отчаянно, что стекло, дрогнув и высветив в последний раз хмурое лицо Лунатика, исчезает вовсе. - Я задумался... М-м... Кое о чем.
- Милый, у тебя все лицо в испарине...
- Это от жары! - уверяет Гарри. - Эм-м... А как там Джинни? Рон говорил, она.. была в шоке.
Лицо у миссис Уизли разглаживается, взгляд становится отстраненным, словно и она пытается заглянуть куда-то за "стекло". Гарри понимает, что попал в точку, и мысленно выдыхает. Где-то под лопатками начинает зудеть, и под левым коленом, и над правым ухом. Гарри смущенно чешет голову.
Совесть сердито покусывает за все места, до которых может дотянуться. Но что ему остается? Не хватало еще толпы врачей здесь! Да его точно упекут в госпиталь!
Миссис Уизли через силу улыбается, словно и ей приходится себя заставлять, и гладит Гарри по волосам.
- Джинни пока не слишком много говорит, но она никогда не была болтливой. Я думаю, она будет в порядке.
- Ну конечно, - соглашается Гарри.
Удивления он не показывает, но недоумевает: почему с ним и с Роном Джинни казалась вполне "в порядке", а с матерью почти не говорит?

Миссис Уизли касается его в последний раз, ласково погладив по плечу, и отходит к двери.
- Тебе стоит поесть, Гарри. Колдомедики говорили, что тебе нужны силы. Отдыхай, родной.
- Спасибо, я обязательно...

- Ма-а-ам! - Сердитый вопль и топот по лестнице, и спустя секунду в комнату врывается взъерошенный Рон, прижимая к груди какой-то кулек.
Кулек отчаянно дрыгается.
- Ма, ей совсем хреново, я не знаю...
- Рональд Уизли, что за слова!
- Да плевать! - Рон в сердцах топает ногой. - Главное, что Короста ничего не ест, да от нее и так один скелет остался! А еще у нее судороги!
Миссис Уизли всплескивает руками:
- Мерлин милостивый, да она старше тебя, Рональд! Чудо, что она прожила так долго. Не морочь мне голову!

Гарри не очень хочется оставаться свидетелем этой сцены, но не выходить же демонстративно из комнаты? Вздохнув, он зачерпывает полную ложку творога и засовывает в рот. Оранжевое оказывается запеченной тыквой. Гарри медленно жует. Слишком сладко, но не так уж плохо...
Рон переводит взгляд с него на мать, рот у него кривится.
- Ну конечно. Спасибо, мама! Вы никогда не любили Коросту. Но не надейтесь, что она скоро подохнет! Я накормлю ее морковным пюре... - бормочет он, прижимая кулек к груди еще теснее, несмотря на отчаянный писк. - Жидкое она съест.
Миссис Уизли прикрывает глаза и, покачав головой, выходит.

Пружины скрипят, когда Рон с размаха плюхается на кровать, опуская рядом с собой куль из дырявого кухонного полотенца. Освобожденная Короста перестает верещать и застывает, пялясь черными бусинами на Гарри.
Гарри пялится в ответ. Это первый раз после окончания семестра, когда он может хорошенько разглядеть Коросту. Вернее, половину или даже треть Коросты - бедняга исхудала так, что стал заметен гребень позвоночника, а на пузе кожа обвисла плешивыми складками. Неудивительно, что Рон беспокоится. Коросте явно осталось недолго.

- Подумаешь, двенадцать лет... Разве крысы не живут столько? Они же как садовые гномы...
Рон тыкает Коросту пальцем в бок, но она не реагирует. Поводит носом, принюхиваясь, и покачивается из стороны в сторону, словно загипнотизированная. Гарри ковыряет ложкой в тарелке. Какая-то мысль стучится в голову очень настойчиво, но какая... Чтобы поддержать Рона, Гарри рассказывает, не особенно задумываясь:
- Ну, еще когда мы с Дадли вместе учились в младшей школе... у нас в классе жили хомяки и морские свинки... и пара мышей. Морских свинок звали мистер Лапка и мистер Безхвостик... и они мы как-то праздновали их десятый... - Гарри резко выдыхает, - день рождения...
Ложка падает и тонет в мягком твороге.
- Э-э, приятель?
- Все в порядке, это... рука дрогнула, - Гарри огромным усилием отводит взгляд от крысы. Мысли сбиваются в кучу, паника поднимается волной, но слова слетают с языка легко: - И я, признаться, не очень голоден. Невежливо было отказываться, сам понимаешь, твоя мама так волнуется... Поем позже... Хм... Как насчет сыграть в шахматы, друг?
Рон чешет подбородок, хмуро разглядывая крысу, и пожимает плечами.
- Ладно. Я принесу доску, она внизу... И сделаю Коросте морковное пюре. Ты не против?
- Конечно, Рон. Я подожду.
Рон подхватывает Коросту, кутает в полотенце, так что остается торчать весь в темных пятнах хвост, и уносит, оставив дверь нараспашку.

Гарри слышит, как стонет и кряхтит лестница, как вопит внизу Рон: "Где морковь?! Ма-ам!" - но все звуки остаются снаружи, а он вглядывается внутрь, напрягая до дрожи плечи и скулы, стискивая в замке пальцы и судорожно пытаясь нащупать где-то в голове чертовски необходимую сейчас паутинку...
Но ничего не выходит.

*
На столе алюминиевый чайник, миска с сальными картофельными кругляшками, стопка писем, полупустая темная бутылка, пара стаканов и ворох фольги с ломтями шоколада. Все это залито желтым и алым - занавески сорваны и валяются кучей на полу, и солнце плещет закат прямо в окно.
Шум дыхания, шелест ветра, птичий лепет, стрекот насекомых - и ни звука человеческой речи. Иногда наклоняется над стаканами бутыль, шуршит фольга, звякает о стол вилка или скрипят ножками стулья.

Закат движется, скрываясь за горизонтом, и комната все больше наполняется тенями. Когда тени заливают комнату доверху, Лунатик наконец вздыхает:
- Люмос.

И снова становится светло.
Бродяга лениво шевелится и хрустит суставами.
- Ну? - тянет он, разглядывая сонную осу, ползущую по оконной раме. - Ты подумал?
- Не торопи меня.

Оса взмахивает крылышками, пытаясь взлететь, но вместо этого падает на подоконник и жужжит, копошась. Придурошное насекомое. Сириус хмыкает и потягивается от души, так что хлопки замученных суставов слышатся один за другим.
Ремус следит за ним напряженно. Черт. Сириус опускает руки нарочно медленно и складывает на столе на манер благовоспитанного отпрыска гребанного чистокровного семейства. Мать была бы в восторге. В последний раз он демонстрировал это гадство лет в десять. Но раз уж Рем по-прежнему ждет от него подвоха, Сириус, так и быть, сведет провокацию к минимуму.
Раздражение на невыносимую медлительность успело как появиться, разбухнуть и почти взорваться, так и сдуться обратно. Мерлин с ним, пусть думает сколько ему надо. Тугодумный кретин.
В конце концов, лучше сидеть на ремусовой кухне и жрать шоколад с картошкой под ячменный виски, чем носиться по лесам за каким-нибудь плешивым кротом и выдворять барсука из норы, чтоб там вздремнуть.
Знать бы еще, о чем засранец "думает".

Сириус закатывает глаза.
- О, извини. Не подумал, что трех часов тебе не хватит. Или ты попросту уснул?
Три часа - это, по правде говоря, только прикидки. Сириус понятия не имеет, сколько прошло времени, час или пять. Он с трудом отличает полчаса от трех минут, находясь в человеческом облике. Собачьи инстинкты помогали чуять приближение
ночи и выпадение росы перед рассветом, а человечий разум на время наплевал.

- Я развязал тебе руки, Сириус. Выпей и оставь меня в покое еще ненадолго.
- Мне надоело пить это дерьмо.
- Ничего больше нет.
- Я догадался. Закажи что-нибудь. Или ты заделался конченым аскетом и не пользуешься камином?
- Ты много себе позволяешь.
- В самом деле?
С минуту они смотрят в глаза друг другу, и Ремус качает головой.
- Черт с тобой.
Ремус топает к камину и загребает порох из корзинки на полке, а Сириус все-таки спрашивает:
- О чем ты там думаешь, скажи-ка?
- Могу ли я тебе верить. Грампианы, двенадцать "Б"...

Зеленый всполох заставляет Сириуса вздрогнуть. Ремус может воспользоваться моментом и связаться с аврорами. Ему нечего опасаться - Сириус слишком далеко от него, чтобы настигнуть в секунду, а убежать не успеет ни на своих двоих, ни на четырех собачьих - заклинание, мешающее превращаться, еще действует. Не такое уж сильное, но и Сириус сейчас не в лучшей форме - не переборет.
Сириус отворачивается и подцепляет из вороха фольги треугольник шоколада. За спиной Ремус вежливо говорит:
- Добрый вечер, Мадлен. Могу я заказать пастуший пирог и пару бутылок "Огдена" на Грампианы, шесть? Я расплачусь совой... Хм, отправлю сову, я имею в виду. - Ремус смеется так непринужденно, словно и не просидел последние три часа, уставившись в стену. Что ж, зато никаких сомнений: ему поверят. - Благодарю, Мадлен.
Едва гаснет на углях зелень, Сириус ехидничает:
- И кто эта Мадлен?
- Хозяйка местной таверны. Милях в шестидесяти отсюда.
- Красотка?
- Была в пятидесятые. - Рем хмурится. - Будь добр, перестань вести себя...
- Как?
- Словно тебе шестнадцать, Сириус.
Камин вспыхивает, и Рем наклоняется вытащить из пламени поднос. Клетчатым полотенцем накрыт, очевидно, пирог. Старина "Огден" пестреет несолидной желто-зеленой этикеткой.

Сириус вдруг чувствует дикую усталость. "Словно шестнадцать", "мне нужно
подумать", "что ты несешь", "как мне тебе верить?", "это невозможно"... Идиоты-авроры могли напоить его веритасерумом, но не захотели, а теперь что ты пожелай, что нет - невозможно. Авроры могли покопаться в мозгах, вывернуть черепушку наизнанку и встряхнуть, но не захотели и этого, а теперь...
Теперь его мысли напоминают "кисель в бутылке", как высказался Рем. Высказался и замолчал на три часа... Или сколько там прошло.

Рем разливает "Огдена" по стаканам и столовым ножом неторопливо распиливает пирог на четыре части. Тянет время, понимает Сириус и едва сдерживает желание садануть ладонью по столу. Вместо этого он трет глаза и стискивает на мгновение голову. От запаха еды становится щекотно в горле.
Как в тот раз, когда он впервые ужинал у Джейми вместе с его отцом и матерью, перед этим раскидав по джеймсовой комнате свои вещи и притулив у стены чемодан. Тьфу. Дерьмо.

Сириус пьет залпом, Рем делает небольшой глоток и наклоняется вперед, сцепив пальцы. Откашливается и наконец-то возвращается к разговору:
- Так значит, ты... Думаешь, что говорил с Гарри.
- Я вмажу тебе, если ты еще раз скажешь, что я рехнулся.
- Не скажу. Я ведь не колдомедик. Но ты сам должен понимать, как это звучит. И то, что ты рассказал про Питера, и эта твоя... связь с мальчиком. Это безумие, Сириус. Я не знаю, что думать...
- Чем ты занимался гребанных три часа, мать твою, Рем?!
- Решал, стоит ли вызвать авроров, - спокойно отвечает Ремус и принимается распиливать четвертинку пирога на мелкие части. Нож подрагивает. - Извини, Сириус, но твой рассказ можно принять как за бред, так и за грамотную фальсификацию. История хороша, а проверить я тебя не могу ввиду отсутствия у меня нужного зелья... что весьма ожидаемо, замечу... и ввиду того, что твой разум защищен, как минимум, от не самого яростного вторжения...
- Умник! - выплевывает Сириус и втыкает вилку в кусок пирога. Есть не хочется, но руки деть куда-то надо. - Много ты знаешь людей, способных сохранить хоть какой-то ментальный щит после двенадцати лет в Азкабане?!
- Именно поэтому я не связался с Авроратом. Понятия не имею, как это возможно. Но этому может быть разумное объяснение, которое я не в силах привести попросту по незнанию...
- Ну конечно, тупица, - язвит Сириус и выплевывает, прежде чем вгрызается в хрустящий ломоть: - Зато ты с легкостью нашел объяснение тому, почему я переметнулся к сраным психопатам в масках и натравил блядского маньяка на Джейми с Лил!
- Сириус...
- Сириус!

Комок чуть не встает поперек горла. Твою мать! Сириус усилием сглатывает и рывком выпрямляется на стуле. Рем застывает, нахмурившись.

- Гарри.
Рем откладывает нож и подается вперед.
- Ты говорил, связи нет.
И в то же время голос звучит в голове:
- Сириус? - недоумение, о. И чему удивляется? - Ты... слышишь меня?
- Ну разумеется, я слышу. Не глухой.

И зачем это он говорит вслух, интересно? Рем как считал его притворщиком, так и продолжит считать, если не пораскинет мозгами. Тьфу. Кухня плывет перед глазами. Там, где-то в другом месте горят огни на темном дворе, высвечивая нагруженную сеном телегу и гору железных бочек. Хм, вряд ли у тех маггловских кретинов на заднем дворе увидишь этот мусор. Куда это парень успел умотать?
Сириус уже собирается спросить, куда это Гарри занесло, но Гарри опережает.
- Хм, извини, мне нужно... - он запинается и заканчивает на одном дыхании: - Я не могу сейчас говорить. Извини. Пока.
И - словно яйцо разбили на голове. Сириус удивленно встряхивает головой, мысленно зовет: "Гарри?" - но ответа нет. Пытается вслух:
- Эй, Гарри?
Но связь, конечно, оборвана. Несколько секунд Сириус пялится в пространство, игнорируя пытливый взгляд Ремуса, а потом усмехается и проводит ладонью по лицу. Вот паршивец. Оборвал связь сознательно - непонятно, почему, но ведь сам! Даже не оборвал, а словно заслонку поставил. Не пробьешься.

Сириус откидывается на спинку стула и засовывает в рот кусок пирога. Сыр, чеснок, мясо... И крепкий "Огден" в стакане. Вдруг встает отчетливая мысль: он вырвался из Азкабана. По-настоящему вырвался, переплыл ледяное море, измочалил собачью шкуру, но выжил в лесах - за "выжил" спасибо инстинктам и сыну Джейме... - а после и вовсе наткнулся на параноика-волка. Черт возьми, да как так вышло? Неужели и правда - вышло?
"Огден" обжигает горло, и Сириус смеется.

*

Тепло струится по пальцам. Палочка скользит и подрагивает в ладони, и Гарри крепче стискивает гладкое дерево, нагретое то ли теплом его тела, то ли затаившейся магией, которая готова выплеснуть.

С макушки стекает холодок, перед глазами пляшут кляксы, а поднимешь голову - в пляс пускается весь двор: и груженая сеном телега, и соломенная крыша сарая, и забытый кем-то из старших квоффл в заплатах... Приходится сделать несколько вдохов и выдохов, отпустить палочку и растереть немеющие предплечья.

Гарри понятия не имеет, как сумел вытолкнуть Сириуса из своего сознания, как запечатал словно в студеное желе связывающую их нить, но видение лачуги исчезло, исчез и голос Сириуса, а это главное.
Гарри не знает, чего ждать от Бродяги, если одно жалкое воспоминание о Питере Петтигрю приводит его в ярость. И Гарри очень не хочет, чтобы их с Бродягой связь выкинула финт наподобие той штуки с собаками. Никакой посторонней силы, никакой чужой магии.
Гарри справится сам.

В углу веранды, на низком столике поверх вороха маггловских журналов про военную технику лежит свитое гнездом дырявое полотенце. Гарри слышит сиплое частое дыхание. Рон говорит, Короста простыла и страдает от пневмонии, но Гарри знает, что "Короста" страдает от страха. От животного ужаса, что не дает ни спать, ни есть, ни даже дышать спокойно.

Гарри снова сжимает палочку и поднимается на ноги. Рона позвала в дом мать, и теперь из окон доносятся его возмущенные возгласы: "Это не я! Спроси у Фреда и Джорджа, чем они тут занимались! Я не буду это мыть!" - и материнские окрики. Гарри не знает, сколько у него времени, минута или три, или пять, но ему достанет и двадцати секунд для одного заклинания.

Крыса копошится в гнезде, сипя и давясь клочками ткани. Гарри сглатывает. Он никогда не использовал усыпляющие чары, их этому и не учили. Но Бродяга говорил, это просто, так? Значит, надо только постараться...

В животе холодеет, но рука поднимает палочку и намечает нужное движение.
- Сомниум!
Короткая красная вспышка - и сип смолкает. Гарри отступает на шаг и нервным движением засовывает палочку в карман. Так. Хорошо. Кажется, получилось?
Приближаться к неподвижному гнезду страшно не хочется, но бросать начатое - не выход, и Гарри заставляет себя вытряхнуть из вонючего кулька крысиную тушку и поднять за хвост.
Убедившись, что крыса дышит, он запихивает тельце в карман и кривится.
- Фу, мерзость...

- Гарри?
Черт!
Гарри чуть не подпрыгивает на месте. На крыльцо, шаркая огромными тапочками, выходит Джинни, укутанная в вязаную шаль миссис Уизли. Шаль кисточками волочится по полу. Джинни несколько секунд смотрит на него настороженно, но наконец говорит:
- Мама зовет тебя в дом. Холодает.

...возвращаясь за Джинни в дом, Гарри впервые радуется тому, что ему достаются старые вещи Дадли. Карманы в гигантских шортах бездонные, и спрятать там можно, наверное, даже некрупную индюшку.

Сомниум начинает спадать часа через три. Что ж, остается надеяться, что мистер Уизли не засидится в гостиной после полуночи, читая про маггловские самолеты... Но в конце концов, что помешает наложить еще одно усыпляющее заклинание?

Гарри проскальзывает мимо разгневанной миссис Уизли, которая отчитывает счастливых донельзя близнецов, и поднимается в их с Роном комнату. Страх мешается с предвкушением, как перед ночной вылазкой в школе, но сейчас за предвкушением стоит не простая жажда поразвлечься или насладиться тишиной древнего замка. Гарри чувствует, как крысиные усы колют кожу, и под предвкушением разбухают отвращение и гнев.

Если Бродяга не солгал - а ведь он не знал, что Гарри его слышит, ему и незачем было врать наедине с Лунатиком! - если все и правда так, то под обличьем крысы скрывается человек, повинный в смерти родителей Гарри. Человек, из-за которого ему пришлось расти с чокнутыми Дурслями и терпеть их нападки, из-за которого его крестный провел в тюрьме столько лет...
Все это с трудом умещается в голове, и Гарри отодвигает эти мысли в сторону, но на их место тут же напирают другие. О том, что Рон спал с этой тварью в одной кровати, о том, что вся его семья жила бок о бок с убийцей и трусом...
А если отпихнуть и эти мысли, вернутся непонятные, приводящие в смятение мысли о том, что Бродяга с ума сходил по Лили Эванс. По его, Гарри, матери.

Гарри касается этих мыслей осторожно, словно пробуя горячий суп с ложки... Но вдруг понимает, что суп вовсе не обжигает. Что он, кажется, даже не теплый. Гарри останавливается на лестнице, удивленно глядя перед собой. Произносит шепотом:
- Бродяга был влюблен в мою маму. В мою... Ай!

Крыса шевелится во сне, царапая коготками кожу повыше колена. И Гарри вдруг думает, что Бродяга - это, в общем-то, не такая большая проблема, правда?
Уж точно не больше, чем спящий в крысином обличье Питер Петтигрю.

Глава 11

Глава 11


Нора этим вечером напоминает растревоженное осиное гнездо, и Джинни страшно хочется расколотить его о землю. Она сидит в кресле, укутавшись в материну шаль, и листает залатанную миллион раз "Энциклопедию диковинных существ". По ней учился еще папа, а за ним Чарли и Билл, и даже Перси, а потом в списках рекомендованной литературы появилось современное дополненное издание, где рисунки меньше и выполнены тушью, а не краской. В нем болтрушайка, или птица-молчунья нарисована схематично и истыкана стрелками, называющими части крыла и внутренние органы, а в старом - в старом синяя краска выцвела и вместо положенного небесно-синего цвета дает пастельный голубой, и от этого птица кажется гораздо красивее.

В книгах пишут, что шум осиного роя похож на клекот молчуньи. Эта птица, конечно, за всю жизнь ни разу не открывает клюв для песни или птичьего выкрика, но если ее разозлит, скажем, какой-то жмыр, позарившись на гнездо, она издает страшный клекот, не раскрывая клюва.
Джинни никогда не слышала, как злится молчунья - они и не водятся в здешних местах! - зато много раз сбивала осиные гнезда с Фредом и Джорджем и потом выдавливала молозево из стебля одуванчика на воспаленные укусы.

Джинни, конечно, никогда не болтает эти глупости вслух. Еще чего! Она просто листает книжку, а кто присвистнет и спросит, с какого это перепугу она в летние каникулы уткнулась в "эту нудятину", тот нудятиной по затылку и схлопочет. Нечего тут.

...гул прокатывается с верхнего этажа до нижнего и взрывается где-то на кухне:
- Да вы подлые задницы, ясно вам! Если я узнаю...
Сверху гул перемежается смехом, а с улицы гудит низкое:
- Ну, что это за шум?
А с веранды - яростное:
- Рональд, что я сказала тебе две минуты назад?!

Джинни перелистывает страницу. Еще полчаса, может, час, и дом успокоится. Рональд окончательно разругается с матерью, схлопочет какую-нибудь подлянку от Фреда с Джорджем, нарвется на сердитого отца, выслушает парочку нотаций от Перси и, наконец, перестанет носиться в поисках своей дурацкой крысы и уляжется спать.

Подумаешь, какая беда! Шерстяная метелка дрыхнет где-нибудь под шкафом, а Рон вопит, как ощипанная индюшка.

- Мам, кто-то из них взял Коросту! Фред или Джордж! Скажи им!.. - Опять надрывается.
- Жалкая клевета, братишка! Сдалась нам эта...
- ...облезлая старушка! - Фред и Джордж наверняка стоят на пороге комнаты, скрестив руки, как два идола на входе в египетскую гробницу. Джинни листает невесомые страницы и как наяву видит, что творится наверху.
- Они взяли ее на опыты, мама! Фред! Ай!..
- Может, нам и тебя взять на опыты, а, Ронни?
- Если бы нам понадобилось существо для опытов, мы бы украли у мамы поросенка, Рональд.
- Отпусти меня! Дай я войду! Я знаю, что она у вас! - Рон, конечно, потирает плечо или живот, за что там его ущипнул Фред.
Фред с детства щипается, как гусь, а Джордж любит растрепать волосы и напихать в них колючек, сена и еловых иголок.
- Штурмом ты не возьмешь эту крепость, подлый берсерк! Смерть в бою отыщешь...
- ...но отправишься не в славную Вальхаллу, а...

- РОНАЛЬД! ФРЕД, ДЖОРДЖ!

Мамин вопль перекрывает и рычание Рона, и наигранные басы Фреда с Джорджем, наполняет дом доверху, поглощая все звуки до единого, и воцаряется тишина. Осиное гнездо затихает и остывает в летних сумерках, покачиваясь на ветру.

Джинни закрывает книжку и сползает с кресла. Энциклопедия остается лежать на подлокотнике.
С улицы в окно заглядывает папа и чешет в затылке:
- Джин, что такое?
- У нас отбой, - отвечает Джинни.

Папа вздыхает и уползает обратно на улицу, потратить последние минуты на свои железяки, кислые серые кругляшки и всякую маггловскую дребедень. Джинни усмехается. Папа - удивительный человек. Пока в доме происходит настоящая схватка магов с гоблинами, скрежещет оружие, поднимает вымазанное кишками врагов знамя Сигурд Одноногий и потрясает топором, пока лампочки лопаются от визгов, снаружи папа наслаждается треском цикад и смакует лимонный компот, привинчивая к ржавой палке ржавую спираль или спаивая медные проводки. Папа живет в своем мире,
только изредка выкрикивая лозунги в поддержку то своих отпрысков Сигурдов, то своей жены-волшебницы. Джинни кажется, папа даже не пытается разобраться, за что идет битва. Это совершенно не важно, пока волны шума не лопают плохо спаянные провода. А потом папа возвращается на затихшее поле битвы и не считает потери, папа вообще многого не замечает. Джинни не всегда это нравится, но в последние дни это скорее хорошо, чем плохо. Папа в отличие от матери не косится на нее, как на захворавшую несушку, не пытается откармливать и поить зельями.

И папа - в отличие от мамы! - никогда не считал, что с Джинни что-то не так.

Джинни слышит тяжелые шаги по лестнице. Ох, ну и жди сердитое: "Джиневра, почему ты не в кровати?"

- Джиневра! Ты почему не в кровати?
- Есть хочу, - Джинни плотнее запахивает шаль и с постным лицом шаркает на кухню мимо матери. Мать, конечно, всплескивает руками:
- Без тапочек!
Великое дело в июле.
- Джинни, ты простудишься и пролежишь в постели до самого Хогвартса!
И буду пугать слизеринцев красным носом в честь начала года. Джинни сосредоточенно ковыряется ложкой в пузатой банке с какао, зачерпывая по чуть-чуть и высыпая в кружку. Мать замирает в дверях - полотенце перекинуто через плечо, передник в масле и специях, волосы в пучке и чуть ли не дым от него поднимается. Но саламандра наелась огня и остывает, вся жуть позади.
Три, три с половиной ложки, три и три четверти...
- И с чего ты закуталась, скажи на милость? Тебя знобит?
Четыре. И холодное молоко до краев. Ложка тренькает, молочная воронка перемалывает комочки какао-порошка. Потом Джинни кладет ложку и сжимает кружку ладонями.
- Джинни, Мерлина ради!
Тепло струится сквозь пальцы, в кружке холмиком поднимается молочная пленка, а затем лопается, когда молоко закипает.
Саламандра - это у них семейное. Мать наверняка умеет так же. Джинни шуршит упаковкой зефира, выхватывает три штуки и одну засовывает в рот. Мать, вконец рассердившись, хлопает по столу кулаком.
- Это ни в какие рамки, Джиневра Уизли!
Джинни пожимает плечами и, шустро протиснувшись между вновь проголодавшейся огнеедкой и дверным косяком, шлепает босыми ногами к лестнице. В том, что мать считает ее слегка поехавшей, есть и плюсы.
Джинни вовсе не обязательно отвечать за наглость.

*

В половине первого Гарри тихо сползает с кровати. Черт, вот же темень, и как теперь одеваться? Он пытается нашарить под кроватью сандалии, которые сам же и зашвырнул туда не глядя, но ладонь натыкается то на сдутый пыльный мяч, то на ворох оберток от медовых ирисок, а то просто возит по пыли. Тьфу ты! Ну и ладно, на веранде есть ничейные и часто непарные галоши и резиновые сапоги, никто не заметит, если Гарри возьмет одни.

- М-м... - Рон сопит и ворочается. Волшебные светильники тоже сопят, сложив цветные абажуры наподобие лепестков, и выражение лица Рона, конечно, не разглядеть, но Гарри и так знает, что Рон во сне хмурится.

Гарри натягивает джинсы и свитер, нацепляет очки, сует за пояс палочку, а потом засовывает в школьную сумку туго свернутые шорты, в которых дрыхнет крысиная тварь, и выскальзывает из комнаты.
Остается надеяться, тварь не задохнется. Ну, а если задохнется - не очень-то жаль.

Несколько часов ожидания подкосили решимость, и Гарри уже не уверен, что поступает правильно. Ему слышится шипение Гермионы: "Это безумие, Гарри!" - и гневный голос профессора Макгонагалл: "Мистер Поттер, как вы могли!". Интересно, что сделает Министерство, если узнает про его Сомниум? Могут его исключить?

Гарри спускается по лестнице, проклиная свою трусость. Ноги словно деревянные, и жарко в груди, и челка прилипает ко лбу - да он, наверное, на какого-то сумасшедшего сейчас смахивает. В кино психопаты с загадочными бледными физиономиями бубнят под нос и носят окровавленные ножи за пазухой, а он весь взмок за два лестничных пролета, да и вообще говорит сам с собой уже пару недель и применяет вне школы заклинания, нашептанные голосом в голове.

А скоро он услышит этот голос по-настоящему. Гарри нервно сглатывает. Каша в голове густеет. Гарри и не пытается представлять, что скажет Бродяга, когда его увидит. Слишком невероятно. Слишком страшно. И слишком непредсказуемо.

Веранда пахнет землей, теплом и раствором для травли слизней. Гарри натягивает отсыревшие резиновые сапоги, принюхивается и замечает на ступеньках накрытый половой тряпкой ковш. Вечером миссис Уизли на пробу разводила в нем горчичного
цвета порошок и, видно, забыла унести. Фу, ну и гадость.

...а под потолком гостиной парит, подремывая, ночник-подсолнух. У миссис Фиг в прихожей такой висел на стене и светил противным белым, а этот сияет красноватым и машет лепестками, перекатываясь в воздухе.

Нора заполнена этими переделками маггловских светильников, которые кажутся вполне живыми и постоянно капризничают. Лампа в комнате Рона, например, затухает, если не подкармливать ее бумажным мусором, и пищит, если устала светить.

Гарри переводит взгляд от подсолнуха на темный камин. Ух, и что это он затеял! По спине пробегает дрожь. Воровато оглядевшись, Гарри подходит ближе. На каминной полке - котелок с летучим порохом.
На ощупь порох напоминает крупно молотую муку. Трешь в пальцах - и чувствуешь в похожей на пыль массе мелкие твердые хлопья. Гарри разглядывает растертую по ладони щепоть изумрудного пороха, и к горлу подкатывает тошнота.
Так бывает перед квиддичным матчем - это не страх скручивает желудок, а желание ринуться в игру, взмыть в небо - оказаться как можно скорее в деле!..

Гарри вконец перестает понимать, что чувствует, и решительно зачерпывает горсть пороха. Все просто, кидаешь порох, говоришь адрес - и оказываешься там, где нужно. Вспоминая свое прошлое путешествия через каминную сеть, Гарри мысленно поправляется: говоришь адрес как можно четче! - и уже тогда-а...

- Куда ты собираешься?

...порох сыплется на пол. Тьфу. Черт, черт! Гарри чешет в затылке, не оборачиваясь, и жалеет, что не умеет ходить сквозь стены.

- Гарри?

Приходится все-таки обернуться.
Большие темные глаза глядят из-за спинки кресла. Джинни моргает несколько раз и начинает ворочаться, вылезая из вязаного кокона, в котором, видимо, задремала вечером. И как это миссис Уизли не заметила, что Джинни не в постели?

- Э-э...
На ум не приходит ничего спасительного. Черт, ну и где его умение выкручиваться! Ведь удалось ему отвязаться и от миссис Уизли, и даже от Рона, и с Хагридом он
придумал выход... А теперь к нему подбирается девчонка, а он, дурак дураком, ничего не может сказать!
Джинни, прикусив губу, осматривает его с головы до ног и, не сводя глаз с синих сапог, замечает:
- Это мои сапоги.
- Э... да? Они довольно большие.
- Ну и что? Рональд сможет носить свои, даже когда ему будет пятьдесят. Все детские валяются в сарае, и наверняка их погрызли мыши. Так куда ты идешь - в моих сапогах и с этой сумкой?

Подсолнух порхает прямо над ней, подсвечивая и без того покрасневшие щеки. Джинни кажется ужасно смущенной, но это не мешает ей выпалить почти грозно:
- Сбегаешь, да?
Гарри удивленно моргает.
- Нет, ты что. Зачем мне? Думаешь, мне хочется обратно к Дурслям? Я бы и не ушел вот так, никому ничего не сказав. Я... по делу. Я вернусь до утра, Джинни. Не говори никому... ладно?
Заканчивает он со вздохом. Джинни похожа на сердитого зверька, и весь ее вид говорит: не ладно. От досады хочется застонать. Ну надо же попасть впросак вот так! Гарри машинально поправляет сползшую лямку и замирает. Черт возьми, да ему и в самом деле некогда чесать языком! Крысиный подонок может очнуться в любой момент - и что тогда?

Гарри сам виноват, не наложил второе заклинание загодя, а потом в комнате бушевал Рон, а потом миссис Уизли пришла и погасила свет, потом Рон никак не засыпал, а потом заснул некрепко... И теперь уж точно не достанешь из сумки крысиную тушку и не заколдуешь как ни в чем не бывало - на глазах у Джинни!

- Послушай, Джинни, мне нужно идти, правда...
- Гарри Поттер! - Джинни встает нос к носу с Гарри и, помешкав в попытке решить, скрестить ей руки или упереть в бока, рассерженно топает ногой. - Ты что, намерен ввязаться в неприятности?!
- Ну разумеется, нет!
- Тогда куда ты собрался?
- Никуда!
- А сумка зачем?
- Ни за чем! - Гарри невольно пятится. - Можешь ты просто притвориться, что меня не видела?!
...И врезается в макушкой в каминную полку. Ай! Потирая голову, он шипит:
- Не заставляй меня снова пытаться трансгрессировать, Джинни! Мне не очень-то понравилось! Но если понадобится...
- Не надо!
Джинни зажимает рот ладонью, испугавшись собственного вскрика, и отчаянно мотает головой. Она словно сама не понимает, напугана она или злится. В полумраке глаза у нее сверкают. Гарри с ужасом понимает, что светильник тут не при чем - это не свет так падает, это Джинни готова разреветься.

Раньше, чем он успевает что-то сказать, Джинни всхлипывает и громким шепотом обвиняет:
- Ты осел, Гарри Поттер! Чокнутый! Осел! Вы все такие, все мальчишки - вам хоть бы что, даже когда у вас двадцать шесть шрамов по всему телу, вам это словно разбитая коленка!

Двадцать шесть шрамов? Ох, следы неудачной трансгрессии! Безобидные розовые полосы... Гарри и в голову не пришло их посчитать. Да он о них и не вспоминал ни разу! Кошачьи царапины и то заметнее.

Джинни вытирает лицо уголком шали с вязанными косичками.
- Скажи мне, куда ты идешь. Я не проговорюсь.

Гарри медлит. На языке вертятся извинения, но он и сам не знает, за что. Ясно ведь, очевидно, просто - не за что! Разве он виноват, что Джинни заснула не там, где надо?

- Повидать кое-кого, - говорит он в конце концов, неловко перекидывая сумку на другое плечо. - И я вернусь утром, хорошо? Я не вру. Ты же понимаешь, если кто-то заметит... На рассвете я уже буду здесь, Джинни.
Одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять: догадается. Совершенно точно догадается. "Повидать кое-кого", тьфу, да это все равно что сказать как есть! Джинни выжидает несколько секунд и медленно кивает.
- Я никому не скажу.
- Э-э... Хорошо. Спасибо, хм.

Гарри отворачивается, отгоняя непонятное зудящее чувство, словно он что-то делает не так, и зачерпывает горсть пороха. Не раздумывая, ступает в камин и кидает порох под ноги.
Подсолнух замирает над головой у Джинни, и Гарри успевает разглядеть мокрое несчастное лицо, прежде чем произносит громким шепотом:

- Грампианы, шесть!

И зеленое пламя встает перед глазами.

*

Зелень пляшет, пляшет спереди и сзади - и пляшут хлопья золы, мажут по щекам, по шее. Дышать невозможно, вдыхаешь - и хочешь кашлять, но в вихре зеленого и черного нельзя ни кашлять, ни говорить. Зола попадает под очки, зажмуриваешься - но поздно, в глазах режет, слезы стекают по лицу...
Гарри ошалело хватает ртом воздух. В чем дело, почему так?.. - и вдруг колени бьются о камень. Пелена слез и золы, темнота, всполохи света... Что-то потрескивает, что-то скрипит, кто-то вскрикивает...

И тяжелая волна выталкивает Гарри прочь.



Юху! х)

Глава 12

...снится, что он - сом, а кругом вода. Сомы ведь и живут в воде, в захламленных яминах на речном дне. Караулят червей и раков, и вялых окуней, а потом раскрывают пасть - и...
Кругом вода. Вода колышется, словно густой ветер, словно мчишься над полем в июньском зное. И тяжело дышать. Летишь наперекор ветру - дышать всегда тяжело, из напористого потока никак не глотнуть воздуха...
Ловишь воздух распахнутым ртом. А сом так глотает воду. Жадно, до тошноты хочется вдохнуть...

Снится? Но он ведь не спит, он точно не спал, он хотел...
Он пытается вынырнуть из толщи зеленоватой, несоленой воды, он тянется за глотком - но вода поднимается и накрывает новым слоем.

Под водой нет времени. Волны ложатся одна поверх другой, лишь потянешься на голос, на солнечное пятно там, над поверхностью - и муть смыкается перед глазами.

- Гарри? Гарри!

Он тянется к слепящему пятну - тело кажется неподъемным, ноет спина, ноет каждый сустав, но он так хочет... он должен...
Боль сводит тело на короткое мгновение, и пятно гаснет. Ему снова легко.

- Черт, Мерлин, Гарри?
- Хватит... хватит, Рем, это не поможет.
- Еще раз...
- Нет, Рем, это... невозможно.

Иногда с поверхности доносятся голоса. Голоса поднимают волны, и муть становится... неспокойной? Свет вспыхивает еще несколько раз, а потом перестает.

Он качается в волнах, заглатывая невкусную воду, и погружается все глубже.

*

В половине пятого Джинни садится на пол у камина и закрывает глаза. Она сыграет
только несколько раз. Шесть или восемь, по-честному, не подсматривая. А если ничего не выйдет...
Пальцами левой руки она стучит по полу, а пальцами правой расчесывает комариный укус под коленкой. Под ногтями остается кожица.
Джинни считает - раз, два, три...

На "десять" Джинни моргает, чтобы взглянуть на холодные угольки в камине, и снова зажмуривается. Гостиная полна холодного, серого света, и Джинни успевает разглядеть свои голые коленки - бледные и тоже серые, на одной вздулся волдырем укус.

Раз, два, три, четыре...
Нора тонет в тумане и птичьих голосах. Надрываются петухи.
Десять. Угольки черные и седые, свежие и старые, целые и растоптанные в пыль.
Джинни жмурится что есть силы, так что на темном вспыхивает зеленое и желтое, но открывает глаза - и видит пустой камин.

Со злости она пинает каминную решетку и всхлипывает от гулкого звона. Ни на восьмой, ни на десятый раз детская хитрость - "простецкая магия", как называл это папа - не срабатывает. Ну и немудрено, что это, разве это магия? Тьфу, дура!

Джинни поднимается на ноги, встряхивается, унимая дрожь, и несколько секунд пялится в камин. Не надеясь, конечно, а просто так...
Петух издает истошный вопль, кажется, под самым окном. Джинни отворачивается.

Она вовсе не трусиха. И не глупая. Вот пройдет еще пять минут - и Гарри вернется. Или десять. Или даже двадцать. Ну, откуда ему знать, во сколько наступает рассвет, они же все дрыхнут ужас сколько, им дай волю - спали бы до полудня! Гарри просто не знает, что солнце давно поднялось, что через полчаса встанет мама и примется квохтать над курами и опрыскивать капусту от слизней, а через час спустится вниз отец, насыпет в миску овсянки с горкой, зальет молоком, а потом прилетит сова с "Пророком", а потом и Перси сползет вниз, в пижаме и криво надетых очках...

Джинни вытирает сухие глаза. Гарри просто не знает. С ним ничего не случилось! Ничего! В этих его... Грампианах. Так ведь?

Ужасно чешутся глаза, и руки тоже, и эта коленка... Это все шаль виновата, кутаешься в шерстяное - вот и получай. Будто мошкара искусала, или словно наелась меда, от меда у нее тоже все чешется...

"Пророк" наверняка разместит на первой полосе статью про Сириуса Блэка. "Пророк" постоянно пишет, что Сириус Блэк опасен, что "ведется расследование", что на его поимку "направлены главные силы Аврората", но что необходимо "соблюдать все возможные меры предосторожности". А Гарри говорит, Сириус Блэк - не плохой. Говорит, он невиновен, говорит, это все ошибка.
Гарри говорит, слышать "Бродягу" - это не то же самое, что слышать Тома.

Но Том был очень настоящим. Том тоже показывал и рассказывал. Том понимал. Том умел смеяться.
Гарри говорит, Бродяга тоже иногда смеется. И злится. Том не злился. Или она просто не понимала?

Джинни обхватывает себя руками и вдыхает до того глубоко, что в животе становится больно. Том, Том, этот его голос - она ужасно давно его не слышала... Том говорил, она очень смелая, она может делать что хочет, она ведьма, а не глупая маггла, она может и имеет право... Имеет право не быть в тени. Не быть тенью. Не быть...

Джинни трясет головой и кидается к камину, не думая зачерпывает горсть пороха и швыряет прямо на угли, сминая угольки красными шерстяными носками.
- Грампианы, шесть!

Вихрь пламени хватает ее и швыряет в водоворот. Джинни задерживает дыхание, чтоб не наглотаться сажи. Расплывчато мелькают картинки, одна, десятая, двадцать третья... Дыхания не хватает - такого долгого полета еще не выдавалось! - и приходится втянуть немного спертого, пропахшего гарью и пылью воздуха.

До Косого переулка семь "картинок", до адреса "Грампианы, шесть" - несколько десятков. Полет занимает меньше минуты, гораздо меньше, но Джинни успевает испугаться, что застрянет в душном водовороте навечно.

А затем она оказывается в низком камине. Пламя стекает с нее зелеными ручейками и исчезает, лизнув напоследок коленки. Джинни инстинктивно делает шаг в комнату, вытирая с лица пыль и сажу, и застывает.

Окно распахнуто настежь, сквозь изодранные занавески льется сияющий солнечный свет. Комната полна им, солнце плещется в темных осколках, рассыпанных по столу, солнце лижет стены и потолок, пляшет на донышке висящего на стене половника...
И сверкает на темно-алых разводах, покрывающих пол.

Пахнет алкоголем, потом, специями и кровью. Комната начинает кружиться, в животе зреет тошнота. Джинни хочет закричать, отпрянуть, исчезнуть, не быть здесь, но тело словно тонет в сметане. Чужое, тяжелое, бесформенное. Джинни не знает, где заканчивается ее рука, где макушка, где пятки, а где носки, тело расползается, как прокисшая каша, и мысли расползаются тоже.

А Том умел забирать к себе, думает она. Том делал все таким же мягким и серым, и было хорошо... Том говорил - позволь мне увести тебя, и ты перестанешь бояться, только позволь...

Джинни слышит шаги, и мир схлопывается в один этот звук. В мягкие торопливые шаги, в скрип петель, в голос:
- Альбус? Что-то с...

Рукам становится горячо, и Джинни в ужасе вскрикивает, и словно из ниоткуда выплескивается ослепительно-белый свет. И звуки исчезают.

*

...Гарри просыпается в комнате с нежно-салатовыми стенами в пушистых аппликациях и долго смотрит в потолок. На потолке нарисованные пчелы порхают из угла в угол, перетаскивая ведерки с медом.
Что еще за ерунда?
Гарри медленно садится, с недоумением вылезая из-под одеяла. По синему пододеяльнику носятся цыплячьего цвета снитчи. Гарри тупо оглядывается. В голове ясно до того, что он готов хоть сейчас вскочить и приняться за дела - непонятно только, куда "вскочить" и за какие "дела". Черт возьми, что это за кукольная коробка?
В комнате есть кровать и стол с одним стулом, и заваленная сладостями тумбочка. Есть окно с зелеными занавесками. За окном сыплются снежные хлопья и виднеются черепичные башенки в белых шапках.
Нет, какой, к черту, снег?!

Гарри откидывает одеяло и решительно встает. В ушах начинает звенеть, но он упрямо топает к окну и кладет на стекло ладонь. Заснеженная улица, гигантские ели, рождественские гирлянды, сказочные сани с колокольчиками... Становится тяжело дышать. Рождество? Стоп, стоп! Гарри запрокидывает голову, надеясь заметить оконную ручку и распахнуть форточку - да он точно свихнется, если там и впрямь окажется снегопад и станут слышны праздничные гимны!..
Ручки нет. А потом Гарри понимает еще кое-что - стекло ничуть не холодное.
Он отворачивается от окна и, пошарив взглядом по комнате, подходит к тумбочке. Ясность в голове почему-то мешает соображать. Да что такое, почему он тут, ему совершенно нет необходимости здесь находиться, он должен пойти... Куда-то.

Гарри разгребает гору сладостей, не испытывая ни малейшего желания полакомиться лакричной палочкой или шоколадным котелком с персиковым кремом, и натыкается на сложенный вдвое листок пергамента.
С первых строк он узнает почерк Рона.

"Привет, друг.
Как поживаешь? Наверное, если ты это читаешь, ты уже в норме, и мы скоро увидимся. Мы и так заходили, но нас к тебе не пускали, только маму. Ну, ты представляешь, что глянуло бы, не пусти они ее... А нам сказали, что ты все равно дрыхнешь и проснешься самое раннее через сутки.
Ставлю что угодно, ты в ужасе от того, как у них оформлены палаты! Но знаешь что? Тебе чертовски повезло с этими пчелами и меховыми стенками! В некоторых палатах радужные полы, и по стенам скачут лепреконы. А туалет для посетителей - это сущий ужас, я чуть в штаны не наделал, когда на меня выпрыгнул унитаз в золотых рыбках и стал, Мерлин его заколдуй, петь о том, как он печалится, когда никто на него не садится. Я не шучу. Рви когти оттуда, приятель! Месяц у старушки Помфри и то лучше, чем день в этом... Ты понимаешь.

Гермиона сидит рядом и просит написать, что она жутко перепугалась и что ей не терпится с тобой повидаться. По-моему, это очевидно, но иногда проще сделать как велят, верно? Еще Гермиона советует налегать на овощи и витамины. Точнее, просто на витамины, но овощи - тоже витамины. В общем, не устраивай голодную забастовку - и порадуешь нашу мисс Дотошность.

Кстати, мы решили сделать тебе сюрприз. Так что когда будешь лопать все эти божественные лакомства, знай, кому говорить спасибо.

Поправляйся там, приятель, скоро увидимся. Обязательно попробуй "Котелки", это новинка. Едва удержался, чтоб не оставить их себе.
Рон и зудящая над ухом Гермиона.

P.S. Мама позвала Гермиону помочь с ужином, и я черкну еще пару строк на случай, если ты не понимаешь, какого нюхлера произошло и почему ты там. Не паникуй, дружище. Мы и сами не очень много поняли, все надеемся, что утихнет шумиха - и что-то прояснится. Тот мужик, что вывалился из нашего камина, долго о чем-то
шептался с мамой (после того, как она передумала выцарапывать ему глаза), но нам ни крошки информации не досталось, мы только узнали, что Дамблдор отправил тебя в Мунго, потому что с тобой что-то там не так. Ненавижу, когда нас держат в неведении.
Зато вчера вечером вышел внеплановый тираж "Пророка", и первая полоса была про твоего Блэка. Пишут, что он заявляет о своей невиновности, что ведется расследование... И все из-за того, что пойман предполагаемый убийца, который скрывался все эти годы. Так что извини, что считал тебя сбрендившим идиотом из-за этих твоих заморочек с Блэком. Кажется, ты был прав. Но папа говорит, что все Министерство гудит и там жуткая шумиха, так что неизвестно, чем все кончится.

Ты просто обязан нам все рассказать. Гермиона примчалась только ради тебя. Мы так и не поняли, куда тебя понесло и почему ты оказался в Мунго. Джинни ничего не рассказывает - мама велела ей молчать, и она почему-то слушается.
Просто тьма загадок. До встречи, дружище".

Ох, черт, черт, черт.
Гарри пятится и тяжело опускается на кровать. Ясность дает трещину, в голове словно лопается огромный пузырь, и освобожденные мысли плещутся, поднимая пену. Мунго?! Дамблдор! А как же его дела до конца лета?..
И что значит - он уже в норме? Какая еще шумиха? Что, черт возьми, произошло!
Гарри сердито трет ладонями лицо. Он ведь... О, черт. Воспоминания накатывают липким комом, и Гарри заглатывает его целиком: и откровения в доме Лунатика, и крики Рона, и колючие крысиные усы, и горсть летучего пороха... И зеленый огонь. За ним - ничего.

От страха вдруг сводит живот - Петтигрю! Но ведь Рон пишет...

Гарри медленно перечитывает строчку - "пойман предполагаемый убийца" - желая удостовериться, что глаза его не обманывают, когда с тихим щелчком открывается дверь и в палату заходит девушка в канареечной мантии. Перед ней по воздуху плывет поднос с мисками и кувшином тыквенного сока.
Скука на ее лице как по команде сменяется оживлением.

- О! Доброе утро, Гарри! Меня зовут Полли Грин, я младший колдомедик! Как ты себя чувствуешь?
Уверенным пассом палочки Полли Грин сметает с тумбочки ворох сладостей, и пестрая стайка отлетает к стене. Поднос планирует на освободившееся место.
Гарри несколько раз моргает, прежде чем ответить:
- Эм, нормально...
Полли Грин похожа на откормленного цыпленка. Короткие волосы торчат пышной мочалкой. Складки мантии трепыхаются - эта Полли Грин еще и пританцовывает на месте.

- Вот и чудесно! Через полчаса придет доктор Виллоу и осмотрит тебя. - А голос у нее - точно чайка горланит. Хоть уши затыкай. - Он совсем не страшный, его не нужно бояться, мой милый! У него только борода как у злю-у-щего гнома, но ты ведь смелый мальчик?

Гарри смотрит на нее в упор. Боже, его что, запихнули в отделение для слабоумных?

- Ох, - медсестра - тьфу ты, младший колдомедик, так она назвалась? - вдруг скисает и продолжает капризно: - Ну, не смотри на меня так, пожалуйста. Два года в отделении для малышей! Что, ты думаешь, там можно сохранить рассудок? Никак не привыкну, что вы тут все достаточно взрослые, чтобы не удирать от стремных очкастых мужиков... Поешь, Гарри, и жди доктора Виллоу. А если тебе что-то понадобится, или появятся какие-то вопросы...

- Да, мэм. - Гарри собирается уточнить, где он и почему, но первым с языка срывается другое: - Почему там Рождество?
Он кивает в сторону окна. Полли Грин фыркает.
- Потому, моя радость, что дети в отделении для школьников не так уж отличаются от малышей. Им тоже вечно неймется. Зимой - хочу лето, а летом подавай снег с огоньками...
- Так это, хм... искусственное окно?
- Ну разумеется. В холле есть такое же, только ужас какое огромное. Связано с окнами внутри палат, что настроишь, то и показывают...
- А... как долго я здесь нахожусь?
- Хм? - Медсестра снимает с изножья кровати тонкую белую папку, открывает прикосновением палочки и пробегает глазами по странице. - Тебя доставили позавчера утром, солнышко.
Гарри усилием воли проглатывает идиотское "солнышко". Жажда понять, какого черта он забыл в Мунго, помогает держать себя в руках. Пока медсестра не закрыла папку, он торопливо спрашивает:
- Что со мной было?
Но папку медсестра все равно захлопывает и возвращает на место.
- Уж это, лапушка, тебе расскажет доктор Виллоу. Покушай. Но, - она грозит пальцем, - не слишком уж трескай сладости. Так, мне пора. Беднягу Фрэнки нужно накормить -
эти его щупальца...
У Гарри волосы встают дыбом, а Полли Грин как ни в чем не бывало нацепляет дурацкую улыбку и скрипуче чирикает:
- Понадоблюсь - выгляни в коридор, кроха, или просто покричи.

Пока Гарри собирает мысли в кучу, Полли Грин оказывается у двери. В последний момент он спохватывается:
- Постойте! - В ответ на ласковое "да, милый?" хочется запульнуть шоколадным котелком, но Гарри сдерживается - а то не ровен час как из "отделения для школьников" его переведут в какое-нибудь "отделение для буйных". - Мисс, вы не могли бы, эм-м, принести мне последний выпуск "Пророка"? Вчерашний.
- О, это, к сожалению, запрещено. В газетах чего только не пишут! Эта гадость не для детских глаз. Но я могу принести свежий выпуск "Тайны волшебных существ: жмыр и каппа"... Или, хм, пару выпусков "Юного зельевара", или "Веселые истории шишуги по имени Шуш"...
Да она издевается.
- Нет, благодарю!
Полли Грин пожимает плечами и выходит. Боже, кто перевел эту безумную утку в "отделение для школьников"! Возилась бы с годовалыми несмышленышами, самое то!

На подносе дымится усыпанная ягодами овсянка, но Гарри, выражая глупый протест, разворачивает шоколадный котелок и откусывает сразу половину.

запись создана: 22.03.2015 в 12:50

@темы: гарри поттер, фанфики, пишется тут всякое

---

Я, кажется, становлюсь жаворонком.
Просыпаться в шесть, семь, когда солнце ползет по соседнему дому и сверкает в окнах - невероятно прекрасно. Я начинаю понимать, почему папа всегда встает так рано. Ну, до его уровня "жаворонконутости" мне всяко далеко, но.
Радует, что теперь утро - это выспавшийся мозг, который включается и готов работать. Я никогда не могла что-то писать утром, или хвататься за конспекты, или еще что. А теперь - привет, поток мыслей, который караулит в солнечном свете.

---

Сегодня мне снилось, что я схожу с ума.
Это было колдовство. Это было угасающее сознание, которое запечатывалось, словно тебя посадили в аквариум. Это была невероятная гамма чувств. От ужаса до дикого восторга.
Когда мне снится смерть, она снится такой же. Ты понимаешь, что происходит что-то ужасное, но вместе с тем становится ближе иной мир, аквариум отгораживает тебя от реальности и заставляет не вовне смотреть, не биться о стекло, а вовсе забыть о стекле и о внешнем мире. Только помнить, что твое сознание плевать хотело на стеклянные стенки.
Страшный, завораживающий сон. А крысолов играл на флейте.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра