"Воин ты света или не воин света?" (с)
Что делать перед Новым годом?) Правильно, писать фики. Так вот - фик. Про Лихвэ и компанию. Там лето и грусть, перемешанная с весельем. Но там все хорошо. х)
Пусть и здесь лежит.
читать дальше
*
Сначала по воде поплывут два корабля, а за ними – сотни сотен, и сначала первые вспыхнут желтым, а за ними и остальные. В желтом проступят красные жилки, вода заиграет тенями, и сотни сотен полыхающих и неспособных сгореть дотла бумажных свертков, не слишком-то напоминающих настоящие корабли, двинутся к горизонту и достигнут его.
Океан зарокочет языками пламени, а заокеанские жрецы и жрицы запоют, взявшись за руки и растянувшись цепью вдоль берега, и плач их сольется с рокотом, и на четверть часа умолкнет город.
Каждый город – не только столица – вспомнит своих ушедших, и столько огней сойдет с берегов, сколько спустит каждый из живущих в память о тех, кого принял океан.
Это традиция – но десять лет во дворце учат ненавидеть традиции страстно и с особенным вкусом.
...Лихвэ тряхнул головой и отошел от окна. В четверть пятого разумнее было бы спать, а не глазеть на крышу главного храма, над которой раньше всего начинает рассеиваться темнота и которая в первом синеватом свете кажется политой смолой – но вечером перед праздником Океана попросту смешно слышать пожелания светлых снов.
– Свечи, – приказал Лихвэ по привычке, и десятка два огней вспыхнули по комнате. На стенах, на столе, у изголовья кровати, на подоконнике, на полке с книгами – если не высказаться конкретнее, загорятся все свечи, какие есть: таково действие заклинания.
Синий полумрак налился желтым, и Лихвэ поморщился: он ненавидел зажигать свечи в такую рань. Ну кто смешивает предрассветный сумрак и эти медовые тона, гадость – и только! И не день, и не ночь, словно застрял посередине. Только не одеваться же в темноте?
На спинке кресла уже пенились кружева, темно-синие, как океанские волны по ночам, и как в волнах, мелькала сейчас в синем и серебристая, лунная белизна – свет играл на лоснящейся ткани. Лихвэ покосился на ворох кружев, подцепил парадную рубаху за ворот и, вздохнув, натянул на себя.
В отличие от дурно воспитанных поварят и легкомысленных отпрысков соправителя, давно наплевавших на этикет везде, где было можно, Лихвэ считал ниже своего достоинства появляться в коридорах неодетым.
...Лихвэ задумался, не оставить ли камзол распахнутым, но во дворце наверняка полно сквозняков – неизвестно еще, что хуже, сквозняки или мыши! Ни тех, ни других не
выгонишь никакими заклинаниями, и ни придворные маги не могут ничего поделать, ни заезжие. Ликайнен и вовсе пропускает возмущения Лихвэ мимо ушей: "Нашел заботу! Десятки соглашений – вот твоя забота, а не эта чушь!". Застегнув все до единой пуговицы и огладив кружева, Лихвэ прищурился на свое отражение в огромном зеркале и, аккуратно собрав в хвост пышные со сна кудри, обвязал синей лентой.
Выражение лица у отражения было до ужаса мальчишеское – негоже так выглядеть почти в тринадцать, а все эти девчачьи локоны виноваты. Жуть, давно пора щелкнуть по ним ножницами. Лихвэ улыбнулся отражению – оно-то, конечно, знает его секрет, оно знает, почему Лихвэ сносит и колкости Ликиона, и фырканье Мирчи, и загадочные взгляды Ликайнена.
Лихвэ вышел из комнаты, напоследок скомандовав:
– Брысь, свет.
*
– У старого сапарийского короля было три сына, – вдохновенно начал Поль Макдай, накручивая на палец тонкую, мышиного цвета бороду. – И когда подошел срок...
– Умирать? – вздохнул Лихвэ, прикрывая глаза. – Подожди, я начну сам. Сапарийскому королю подошел срок умирать и он, разумеется, что-то оставил сыновьям. Старшему много, среднему мало, младшему ничего?
– Вовсе нет! – возмутился Поль Макдай и ойкнул: очевидно, выдернул случайно пару волосков. – Вовсе не так – король оставил славным сыновьям своим девятнадцать длинношерстных овец...
Лихвэ пожал плечами, силясь не раззеваться во весь рот. Поль Макдай заговорил снова, расписывая прелести овец и высыпая на Лихвэ десятки и десятки ненужных данных – где-то там затеряется, конечно, одно ключевое, но Лихвэ столько задачек решил за последние лет восемь, что длинношерстными овцами его с толку не сбить. Стоило задаться вопросом, почему старик еще не избавился от чудака Макдая – Лихвэ этот маг-недотепа нравился, но Ликайнен не любил тратить время на бесполезности. Что ж, верно, бедняга совсем забыл, что Лихвэ не пять лет и загадки про сапарийских королей ему не возрасту.
И боги с ним – Лихвэ совсем не против в полдень посидеть под дряхлым, упрямо зеленым не первый десяток лет вязом с долговязым, похожим на птицу, вымокшую в сахарном сиропе и высохшую под солнцем – так и застыли перья, так и топорщатся. Лихвэ взглянул на Макдая из-под прикрытых век и улыбнулся. Макдай раскачивался из стороны в сторону, скрестив костлявые ноги, и рассказывал о детях кузнеца, подковавшего одну из девятнадцати овец.
– И не смогли сыновья решить, как поделить этих овец – ведь ни на три, ни на четыре, ни на пять девятнадцать не разделить!..
Лихвэ сорвал травинку и надкусил. В тени вяза стояла приятная прохлада – не столько от тени, сколько от мелких охлаждающих заклинаний, что всегда летали по округе на всякий случай и накидывались на Лихвэ, если в них была необходимость.
– Как же поступили сыновья мудрого короля, а, Ваше Величество?
Ох, да какая разница?
– Который час?
Но вместо сипловатого, по-смешному козлиного голоса Поля Макдая Лихвэ услышал совсем другой – без намека на сип или хрипотцу:
– Половина первого, мальчик – а ты возишься с овцами и им же уподобляешься.
– Тьфу.
– Так что там с сыновьями – или скажи, что желаешь еще подумать?
Лихвэ разлепил глаза и нахмурился – Ликайнен загораживал свет, и на лице его лежала тень. Не привычная тень от усталости и серьезности, а самая обычная – от солнца. Лихвэ сорвал новую травинку, но в рот так и не сунул.
– Не над чем здесь думать, – почти обвиняюще сказал он, – ясно как день, что двадцатую овцу сыновья взяли у мудреца – и у него же она осталась, и никто не в обиде. А вы меня все за дуралея принимаете, Маг!
Поль Макдай непонимающе хлопал глазами – не помнил, видно, дня, чтоб сам Главный Маг на его урок пожаловал да ответа от королевского дитя требовал. Остальные наставники – те привычные. Да и вряд ли Макдай прежде видел, чтобы кто-то не трепетал перед этим воплощение Суровости и Порядка, таких ведь по пальцам пересчитаешь.
Ликион не трепетал, потому что не умел.
Амелика свято верила, что старик – добрейшее существо.
А Лихвэ знал, что именно в этот день ему позволено все – и валяться в тени часами, и неподобающе надкусывать сладкие стебельки, и удирать из дворца до рассвета, и всё-всё-всё.
– Светлый ум, – Маг закатил глаза и жестом отпустил растерянного наставника, который поспешил подняться на ноги и, с уморительной гримасой растирая колени, потопать прочь. Ликайнен сощурился. – Не за дуралее, а за лентяя. По-твоему, королю нечем заняться в праздник Океана?
– Я могу складывать лодочки? – беззаботно улыбнулся Лихвэ.
– О, разумеется. А я могу передать тебе вступительное слово – и передам.
Старик отвернулся – Лихвэ и спохватиться не успел.
– Шесть минут, – бросил Ликайнен через плечо, и в голосе его удовольствие смешалось с мрачностью. – Рассчитываю, что ты помнишь, по каким канонам
составляется речь. И потренируй голос – ты должен звучать как король.
– Угу...
Лихвэ надкусил травинку, не уверенный даже, что верно расслышал – ему что, через десять часов нужно обратиться к сотням горожан с шестиминутной речью? И так, чтобы его услышали?
Это, господин Маг, как-то уж слишком.
*
Старательно расчесав кудри и с особенной тщательностью подвязав их длинной лентой, Лихвэ состроил гримасу собственному отражению и почти бегом кинулся вон из комнаты. Три минуты по коридорам, не останавливаясь и не раздумывая, а затем – постучать в дверь из светлого дерева с замысловатым узором. Что там вырезано, к слову?..
Лихвэ прищурился, пытаясь отгадать, силуэт лисы или кошки он разглядел в мелкой резьбе, но дверь вдруг распахнулась.
– О, здравствуй, – Амелика удивленно заморгала и посторонилась. – Ты в порядке? Заходи.
– Мне нужна помощь, – выпалил Лихвэ на одном дыхании, встряхивая длинным хвостом и с замиранием сердца наблюдая за выражением лица Амелики. – Мне нужна речь! Речь короля.
– Мм? – Амелика странно улыбнулась, и взгляд ее скользнул куда-то за спину Лихвэ. – Ты наконец-то решил стать королем? Папа заставил?
– Это должно было когда-нибудь произойти, правда? – разумно заметил Лихвэ, опираясь о дверной косяк. Конечно, на щеках уже зацветали дурацкие "девчачьи розы", как смеялся иногда Ликион. А ну и Оннетон с ними! – Поможешь, Амелика?
– Мм, – она так же загадочно улыбнулась и перекинула через плечо темную косу. Лихвэ радостно выдохнул: этот жест означал полное согласие, и слов можно было и не дожидаться.
– Спасибо! – вырвалось само собой, и так же непроизвольно выползла на лицо широкая улыбка.
*
К шести часам три листа текста наконец-то уложились в памяти, и Лихвэ со стоном повалился на пол – на ворох мягких подушек, разложенных по полу в комнатах Амелики.
– ...и пусть пламя тронет... Что там тронет? Нет, погоди, я помню... И пусть пламя коснется сердца и тронет ночные волны, и да не угаснет огонь, покуда горят сердца. Ох, это непросто.
Амелика потерла осоловевшие глаза и, задумавшись на миг, поморщилась.
– Повтори-ка эту фразу.
Лихвэ повторил – и Амелика покачала головой.
– Нет, нет, громче. Представь, что ты на берегу.
– И пусть пламя...
– Еще громче!
– И... – Лихвэ заново набрал воздух в легкие и выдал как вышло громко: – И-пусть-пламя-коснется-сердца-и-тронет-ночные-волны!..
Амелика упрямо нахмурилась, и в этом упрямстве Лихвэ с ужасом узнал упрямство Мага в его худшие дни.
– Еще! – скомандовала она. Не подчиниться было невозможно.
*
– И ПУСТЬ ПЛАМЯ КОСНЕТСЯ...
– Оннетон к вам явись, что вы так орете?
Дверь открылась и захлопнулась, впустив изумленного Ликиона, встрепанного, в распахнутом камзоле и явно уставшего. Но интерес на лице читался неподдельный.
– Так надо, – вздохнула Амелика, сердито подбирая юбки и поднимаясь навстречу брату. – Лихвэ не умеет кричать!
– Судя по тому, что вас слышно в соседнем крыле, очень даже умеет. Кстати говоря, придворные господа встревожены и думают звать то ли лекаря, то ли отца. Ты кого предпочтешь? – с как будто натуральным участием обратился Ликион к Лихвэ.
– Я предпочту сорвать голос, – признался он. – Я уже хриплю.
– Это потому что ты слишком напрягаешь связки. – Ликион оглянулся на дверь, прислушался и отмахнулся словно от чего-то телесного, поджидающего снаружи. – Слушай. Кричать нужно... изнутри. И от души! С наслаждением. Смотри...
– О, боги... – тихо простонала Амелика.
*
Сначала по воде поплывут два корабля, а за ними – сотни сотен, и сначала первые вспыхнут желтым, а за ними и остальные. Но прежде всего прозвучат слова – о счастье жизни, о счастье смерти, о тайнах океана и заокеанья и о том, что страх перед смертью был дарован живым для счастья жизни.
Много слов, очень много – и Лихвэ не помнит половины, даже трех четвертей, даже почти четырех, и в темноте совсем не видно, как горит лицо.
По кромке берега ползет огонь, тонкая желтая полоска, а за ней – горожане, сотни и сотни. В темноте видны лишь силуэты и светлые лодочки в их руках, по одной или по две, или по три. Лихвэ уже понял, что смотреть на лодки нельзя – он слишком хорошо понимает, что один бумажный сверток – это одно горе, и два – это два, две потери; если смотреть и задумываться, голос пропадает совсем.
Они все стоят на возвышении, на носу холма, нависающего над берегом – Лихвэ впереди, Ликайнен с детьми сзади, часть придворных, несколько выделенных среди остальных семей – третьим рядом.
Ночь пахнет огнем и горькой травой – зажженные пучки дымятся в больших корзинах внизу. Жрецы говорят, что эти травы – дань уважения богу иномирья, а Лихвэ не понимает, зачем в эту ночь еще больше горечи.
Внизу шепот, шуршание лодочек, плеск волн и гул жрецов – они тянут одну ноту, привлекая внимания и обозначая начало церемонии.
Шум стихает, оставляя только одну эту ноту – и словно извлекает ее одна огромная арфа. Лихвэ ждет, пока нота смолкнет, и с ужасом и безразличием понимает, что слова не желают вспоминаться. Коснется... что-то коснется сердца, и что-то отринет... да нет, не отринет, а примет память...
Глаза слезятся от дыма, от запаха жженого щекотно в носу, а от воцарившейся вдруг тишины сухо во рту.
– Нужно говорить, – вполголоса подсказывает Ликайнен, и по тому, как доносится голос, Лихвэ понимает, что Маг еще дальше, чем был минуту назад – видимо, отступил на шаг, как положено по традиции.
Из-под холма выныривает ветер и окутывает Лихвэ, треплет блестящие в лунном свете кружева, поднимает и выпускает концы ленты. Лихвэ слышит плеск и собственное дыхание.
На счет три, думает он отчаянно-безразлично, ненавидя в этот миг и праздник, и толпу внизу, и Мага с его неожиданными выходками, и каждый из глупых белых свертков, так не похожих на корабли – он думает: на счет три я заговорю, а что выйдет – неважно!..
И он считает – раз, два, три...
На "три" он произносит без всяких чувств: "В этот день..." – и на три кто-то сжимает его ладонь, и на три же доносится изумленное и злое:
– Амелика!
Лихвэ поворачивает к ней голову, но Амелика шепчет ему одними губами:
– Говори. – И поворачивается к Магу: – Это неважно, правда. Это можно.
Лихвэ спиной чувствует недовольство Мага и отчего-то улыбается – и толпа внизу ловит эту улыбку и возвращает.
Что-то приходит на язык само, и сердце из котла, полного отравы, вдруг становится колодцем, полным чистой воды – горькой, но чистой.
Пусть и здесь лежит.
читать дальше
*
Сначала по воде поплывут два корабля, а за ними – сотни сотен, и сначала первые вспыхнут желтым, а за ними и остальные. В желтом проступят красные жилки, вода заиграет тенями, и сотни сотен полыхающих и неспособных сгореть дотла бумажных свертков, не слишком-то напоминающих настоящие корабли, двинутся к горизонту и достигнут его.
Океан зарокочет языками пламени, а заокеанские жрецы и жрицы запоют, взявшись за руки и растянувшись цепью вдоль берега, и плач их сольется с рокотом, и на четверть часа умолкнет город.
Каждый город – не только столица – вспомнит своих ушедших, и столько огней сойдет с берегов, сколько спустит каждый из живущих в память о тех, кого принял океан.
Это традиция – но десять лет во дворце учат ненавидеть традиции страстно и с особенным вкусом.
...Лихвэ тряхнул головой и отошел от окна. В четверть пятого разумнее было бы спать, а не глазеть на крышу главного храма, над которой раньше всего начинает рассеиваться темнота и которая в первом синеватом свете кажется политой смолой – но вечером перед праздником Океана попросту смешно слышать пожелания светлых снов.
– Свечи, – приказал Лихвэ по привычке, и десятка два огней вспыхнули по комнате. На стенах, на столе, у изголовья кровати, на подоконнике, на полке с книгами – если не высказаться конкретнее, загорятся все свечи, какие есть: таково действие заклинания.
Синий полумрак налился желтым, и Лихвэ поморщился: он ненавидел зажигать свечи в такую рань. Ну кто смешивает предрассветный сумрак и эти медовые тона, гадость – и только! И не день, и не ночь, словно застрял посередине. Только не одеваться же в темноте?
На спинке кресла уже пенились кружева, темно-синие, как океанские волны по ночам, и как в волнах, мелькала сейчас в синем и серебристая, лунная белизна – свет играл на лоснящейся ткани. Лихвэ покосился на ворох кружев, подцепил парадную рубаху за ворот и, вздохнув, натянул на себя.
В отличие от дурно воспитанных поварят и легкомысленных отпрысков соправителя, давно наплевавших на этикет везде, где было можно, Лихвэ считал ниже своего достоинства появляться в коридорах неодетым.
...Лихвэ задумался, не оставить ли камзол распахнутым, но во дворце наверняка полно сквозняков – неизвестно еще, что хуже, сквозняки или мыши! Ни тех, ни других не
выгонишь никакими заклинаниями, и ни придворные маги не могут ничего поделать, ни заезжие. Ликайнен и вовсе пропускает возмущения Лихвэ мимо ушей: "Нашел заботу! Десятки соглашений – вот твоя забота, а не эта чушь!". Застегнув все до единой пуговицы и огладив кружева, Лихвэ прищурился на свое отражение в огромном зеркале и, аккуратно собрав в хвост пышные со сна кудри, обвязал синей лентой.
Выражение лица у отражения было до ужаса мальчишеское – негоже так выглядеть почти в тринадцать, а все эти девчачьи локоны виноваты. Жуть, давно пора щелкнуть по ним ножницами. Лихвэ улыбнулся отражению – оно-то, конечно, знает его секрет, оно знает, почему Лихвэ сносит и колкости Ликиона, и фырканье Мирчи, и загадочные взгляды Ликайнена.
Лихвэ вышел из комнаты, напоследок скомандовав:
– Брысь, свет.
*
– У старого сапарийского короля было три сына, – вдохновенно начал Поль Макдай, накручивая на палец тонкую, мышиного цвета бороду. – И когда подошел срок...
– Умирать? – вздохнул Лихвэ, прикрывая глаза. – Подожди, я начну сам. Сапарийскому королю подошел срок умирать и он, разумеется, что-то оставил сыновьям. Старшему много, среднему мало, младшему ничего?
– Вовсе нет! – возмутился Поль Макдай и ойкнул: очевидно, выдернул случайно пару волосков. – Вовсе не так – король оставил славным сыновьям своим девятнадцать длинношерстных овец...
Лихвэ пожал плечами, силясь не раззеваться во весь рот. Поль Макдай заговорил снова, расписывая прелести овец и высыпая на Лихвэ десятки и десятки ненужных данных – где-то там затеряется, конечно, одно ключевое, но Лихвэ столько задачек решил за последние лет восемь, что длинношерстными овцами его с толку не сбить. Стоило задаться вопросом, почему старик еще не избавился от чудака Макдая – Лихвэ этот маг-недотепа нравился, но Ликайнен не любил тратить время на бесполезности. Что ж, верно, бедняга совсем забыл, что Лихвэ не пять лет и загадки про сапарийских королей ему не возрасту.
И боги с ним – Лихвэ совсем не против в полдень посидеть под дряхлым, упрямо зеленым не первый десяток лет вязом с долговязым, похожим на птицу, вымокшую в сахарном сиропе и высохшую под солнцем – так и застыли перья, так и топорщатся. Лихвэ взглянул на Макдая из-под прикрытых век и улыбнулся. Макдай раскачивался из стороны в сторону, скрестив костлявые ноги, и рассказывал о детях кузнеца, подковавшего одну из девятнадцати овец.
– И не смогли сыновья решить, как поделить этих овец – ведь ни на три, ни на четыре, ни на пять девятнадцать не разделить!..
Лихвэ сорвал травинку и надкусил. В тени вяза стояла приятная прохлада – не столько от тени, сколько от мелких охлаждающих заклинаний, что всегда летали по округе на всякий случай и накидывались на Лихвэ, если в них была необходимость.
– Как же поступили сыновья мудрого короля, а, Ваше Величество?
Ох, да какая разница?
– Который час?
Но вместо сипловатого, по-смешному козлиного голоса Поля Макдая Лихвэ услышал совсем другой – без намека на сип или хрипотцу:
– Половина первого, мальчик – а ты возишься с овцами и им же уподобляешься.
– Тьфу.
– Так что там с сыновьями – или скажи, что желаешь еще подумать?
Лихвэ разлепил глаза и нахмурился – Ликайнен загораживал свет, и на лице его лежала тень. Не привычная тень от усталости и серьезности, а самая обычная – от солнца. Лихвэ сорвал новую травинку, но в рот так и не сунул.
– Не над чем здесь думать, – почти обвиняюще сказал он, – ясно как день, что двадцатую овцу сыновья взяли у мудреца – и у него же она осталась, и никто не в обиде. А вы меня все за дуралея принимаете, Маг!
Поль Макдай непонимающе хлопал глазами – не помнил, видно, дня, чтоб сам Главный Маг на его урок пожаловал да ответа от королевского дитя требовал. Остальные наставники – те привычные. Да и вряд ли Макдай прежде видел, чтобы кто-то не трепетал перед этим воплощение Суровости и Порядка, таких ведь по пальцам пересчитаешь.
Ликион не трепетал, потому что не умел.
Амелика свято верила, что старик – добрейшее существо.
А Лихвэ знал, что именно в этот день ему позволено все – и валяться в тени часами, и неподобающе надкусывать сладкие стебельки, и удирать из дворца до рассвета, и всё-всё-всё.
– Светлый ум, – Маг закатил глаза и жестом отпустил растерянного наставника, который поспешил подняться на ноги и, с уморительной гримасой растирая колени, потопать прочь. Ликайнен сощурился. – Не за дуралее, а за лентяя. По-твоему, королю нечем заняться в праздник Океана?
– Я могу складывать лодочки? – беззаботно улыбнулся Лихвэ.
– О, разумеется. А я могу передать тебе вступительное слово – и передам.
Старик отвернулся – Лихвэ и спохватиться не успел.
– Шесть минут, – бросил Ликайнен через плечо, и в голосе его удовольствие смешалось с мрачностью. – Рассчитываю, что ты помнишь, по каким канонам
составляется речь. И потренируй голос – ты должен звучать как король.
– Угу...
Лихвэ надкусил травинку, не уверенный даже, что верно расслышал – ему что, через десять часов нужно обратиться к сотням горожан с шестиминутной речью? И так, чтобы его услышали?
Это, господин Маг, как-то уж слишком.
*
Старательно расчесав кудри и с особенной тщательностью подвязав их длинной лентой, Лихвэ состроил гримасу собственному отражению и почти бегом кинулся вон из комнаты. Три минуты по коридорам, не останавливаясь и не раздумывая, а затем – постучать в дверь из светлого дерева с замысловатым узором. Что там вырезано, к слову?..
Лихвэ прищурился, пытаясь отгадать, силуэт лисы или кошки он разглядел в мелкой резьбе, но дверь вдруг распахнулась.
– О, здравствуй, – Амелика удивленно заморгала и посторонилась. – Ты в порядке? Заходи.
– Мне нужна помощь, – выпалил Лихвэ на одном дыхании, встряхивая длинным хвостом и с замиранием сердца наблюдая за выражением лица Амелики. – Мне нужна речь! Речь короля.
– Мм? – Амелика странно улыбнулась, и взгляд ее скользнул куда-то за спину Лихвэ. – Ты наконец-то решил стать королем? Папа заставил?
– Это должно было когда-нибудь произойти, правда? – разумно заметил Лихвэ, опираясь о дверной косяк. Конечно, на щеках уже зацветали дурацкие "девчачьи розы", как смеялся иногда Ликион. А ну и Оннетон с ними! – Поможешь, Амелика?
– Мм, – она так же загадочно улыбнулась и перекинула через плечо темную косу. Лихвэ радостно выдохнул: этот жест означал полное согласие, и слов можно было и не дожидаться.
– Спасибо! – вырвалось само собой, и так же непроизвольно выползла на лицо широкая улыбка.
*
К шести часам три листа текста наконец-то уложились в памяти, и Лихвэ со стоном повалился на пол – на ворох мягких подушек, разложенных по полу в комнатах Амелики.
– ...и пусть пламя тронет... Что там тронет? Нет, погоди, я помню... И пусть пламя коснется сердца и тронет ночные волны, и да не угаснет огонь, покуда горят сердца. Ох, это непросто.
Амелика потерла осоловевшие глаза и, задумавшись на миг, поморщилась.
– Повтори-ка эту фразу.
Лихвэ повторил – и Амелика покачала головой.
– Нет, нет, громче. Представь, что ты на берегу.
– И пусть пламя...
– Еще громче!
– И... – Лихвэ заново набрал воздух в легкие и выдал как вышло громко: – И-пусть-пламя-коснется-сердца-и-тронет-ночные-волны!..
Амелика упрямо нахмурилась, и в этом упрямстве Лихвэ с ужасом узнал упрямство Мага в его худшие дни.
– Еще! – скомандовала она. Не подчиниться было невозможно.
*
– И ПУСТЬ ПЛАМЯ КОСНЕТСЯ...
– Оннетон к вам явись, что вы так орете?
Дверь открылась и захлопнулась, впустив изумленного Ликиона, встрепанного, в распахнутом камзоле и явно уставшего. Но интерес на лице читался неподдельный.
– Так надо, – вздохнула Амелика, сердито подбирая юбки и поднимаясь навстречу брату. – Лихвэ не умеет кричать!
– Судя по тому, что вас слышно в соседнем крыле, очень даже умеет. Кстати говоря, придворные господа встревожены и думают звать то ли лекаря, то ли отца. Ты кого предпочтешь? – с как будто натуральным участием обратился Ликион к Лихвэ.
– Я предпочту сорвать голос, – признался он. – Я уже хриплю.
– Это потому что ты слишком напрягаешь связки. – Ликион оглянулся на дверь, прислушался и отмахнулся словно от чего-то телесного, поджидающего снаружи. – Слушай. Кричать нужно... изнутри. И от души! С наслаждением. Смотри...
– О, боги... – тихо простонала Амелика.
*
Сначала по воде поплывут два корабля, а за ними – сотни сотен, и сначала первые вспыхнут желтым, а за ними и остальные. Но прежде всего прозвучат слова – о счастье жизни, о счастье смерти, о тайнах океана и заокеанья и о том, что страх перед смертью был дарован живым для счастья жизни.
Много слов, очень много – и Лихвэ не помнит половины, даже трех четвертей, даже почти четырех, и в темноте совсем не видно, как горит лицо.
По кромке берега ползет огонь, тонкая желтая полоска, а за ней – горожане, сотни и сотни. В темноте видны лишь силуэты и светлые лодочки в их руках, по одной или по две, или по три. Лихвэ уже понял, что смотреть на лодки нельзя – он слишком хорошо понимает, что один бумажный сверток – это одно горе, и два – это два, две потери; если смотреть и задумываться, голос пропадает совсем.
Они все стоят на возвышении, на носу холма, нависающего над берегом – Лихвэ впереди, Ликайнен с детьми сзади, часть придворных, несколько выделенных среди остальных семей – третьим рядом.
Ночь пахнет огнем и горькой травой – зажженные пучки дымятся в больших корзинах внизу. Жрецы говорят, что эти травы – дань уважения богу иномирья, а Лихвэ не понимает, зачем в эту ночь еще больше горечи.
Внизу шепот, шуршание лодочек, плеск волн и гул жрецов – они тянут одну ноту, привлекая внимания и обозначая начало церемонии.
Шум стихает, оставляя только одну эту ноту – и словно извлекает ее одна огромная арфа. Лихвэ ждет, пока нота смолкнет, и с ужасом и безразличием понимает, что слова не желают вспоминаться. Коснется... что-то коснется сердца, и что-то отринет... да нет, не отринет, а примет память...
Глаза слезятся от дыма, от запаха жженого щекотно в носу, а от воцарившейся вдруг тишины сухо во рту.
– Нужно говорить, – вполголоса подсказывает Ликайнен, и по тому, как доносится голос, Лихвэ понимает, что Маг еще дальше, чем был минуту назад – видимо, отступил на шаг, как положено по традиции.
Из-под холма выныривает ветер и окутывает Лихвэ, треплет блестящие в лунном свете кружева, поднимает и выпускает концы ленты. Лихвэ слышит плеск и собственное дыхание.
На счет три, думает он отчаянно-безразлично, ненавидя в этот миг и праздник, и толпу внизу, и Мага с его неожиданными выходками, и каждый из глупых белых свертков, так не похожих на корабли – он думает: на счет три я заговорю, а что выйдет – неважно!..
И он считает – раз, два, три...
На "три" он произносит без всяких чувств: "В этот день..." – и на три кто-то сжимает его ладонь, и на три же доносится изумленное и злое:
– Амелика!
Лихвэ поворачивает к ней голову, но Амелика шепчет ему одними губами:
– Говори. – И поворачивается к Магу: – Это неважно, правда. Это можно.
Лихвэ спиной чувствует недовольство Мага и отчего-то улыбается – и толпа внизу ловит эту улыбку и возвращает.
Что-то приходит на язык само, и сердце из котла, полного отравы, вдруг становится колодцем, полным чистой воды – горькой, но чистой.
-
-
01.01.2015 в 03:12-
-
01.01.2015 в 16:11