[~Пересвет]

Разные зарисовочки.

1. Про школу, на самом деле.

Ты и не заметил, как подпалил мосты, а они истлели. Ни разу не вспыхнув, не пустив вверх стрекочущую искру; тихо осыпались и смешались с землей, сочно-коричневой, сухой от июльской засухи. К августу набежали тучи, хлынули ливни и втоптали пепел в земляную кашицу. А ты сотни раз хлюпал по ней кроссовками и сапогами, прыгучими и яркими, и вытирал ее с подошв.
Ты и не помнишь, что там, позади тебя, провисал, скрипя, крепкий мост, от семи к восемнадцати. Поэтому тебе и не жаль.
Старых книжек, исписанных тетрадок, листов с золотыми рамочками - "за второе место", "за победу", "за трудолюбие"; не жаль истоптанных балеток, трехцветных лент. И только изредка ты замираешь, перелистывая толстую, почтенную тетрадку, где теснятся на полях заметки, где схемы налезают одна на другую. Листаешь и чувствуешь, как по запястью ползет склизкая улитка, как вокруг глаза щекочет от пыльного окуляра, слышишь голос - десяток интонаций, выученных невольно, и представляешь ухмылку заговорщика; и где-то внутри становится холодно, когда вспоминаешь пепельное лицо и глухой шепот, и чуешь неподалеку горе.
...Ты выкинешь тетрадку через четыре месяца после, и захлопнешь мусорный ящик с чувством избавления. Избавления от хорошего.
И ты еще не знаешь, почему это важно и хорошо, но уверен, что так надо.

2.

"Дом, в котором"

Черный прожил в доме лет десять, и все равно не стал дому своим. Дом звал его, тянул, пинал под колени и валил на пол, снова и снова, а под конец просто оставлял пути открытыми - давай, заходи, если одумаешься.
Черный не хотел одумываться. Зависть томила. Мучила. Не смертельным, но пакостным ядом ползла по венам: они приняли дом, дом принял их, и они считают себя счастливчиками!.. Черный сжимал зубы и засыпал, накрывшись невидимым куполом, чтобы ни одна домовская тварь - из тех, что шмыгают по темным углам, неслышные и бестелесные, - не подобралась к нему.
Обманывать себя смысла не было. Черный не считал счастливчиками их - в этом все дело. Он знал, что никогда не скажет этих слов - на "к" или "и", или на "с", или на приставку "без". Без рук, без ног, без...
Иногда ему казалось, что у обитателей дома не было чего-то еще, но он не мог точно сказать, чего именно. Но если с Табаки снять тысячу жилеток, а Лэри лишить звенящих подков... Эти мысли вели к меланхолии. Он старался их не думать.
С каждым годом получалось все хуже.
...поэтому, когда он увидел мертвецки-бледного Лорда, неподвижного, с молочными руками без следа вен, он не выдержал. Дом видел сотни смертей, но в них не верил. Зато верил Черный.
"Может, кто-то и ходит тут потом стенающим духом, но это не будет Лорд!..". Сфинкс молчал, Табаки театрально и всерьез драл на себе волосы.
Черный чувствовал глухую, ворчливую ярость дома, но повторял - себе, стае, дому - "я все сделал правильно".
...в первую ночь он проснулся в ужасе, хватая ртом воздух, а на плечах оказались невесомые, тревожные руки Македонского. Черный не помнил, чтобы тот раньше к нему прикасался. "Я все сделал правильно, - прошептал он чужим, ломким голосом, - я все сделал правильно, слышишь?!". Македонский помялся и спросил, не принести ли воды. Дом шуршал и наползал со всех сторон, и воздух пах сыростью и болотом.
Черному было страшно.

3. "Перси Джексон", где-то во время "Метки Афины", которую я до конца не читала, поэтому ни за что не ручаюсь. И да, ООС дикий и беспощадный. Я предупредила.
Нико, Аид.

Мелкие камешки хрустят под ногами, крошатся на серые песчинки, а от земли к лицу поднимается колючая пыль. Нико не дышит, потому и не кашляет, а иначе пыль уже забила бы носоглотку.
Полотно над головой - это, конечно, не небо - становится из персикового лиловым и обратно.
Нико здесь уже несколько часов, и уже несколько часов на груди и на макушке словно по пласту титана. Можно сесть на землю, но жалко плащ, да и от земли, от каждого острого камешка, веет холодом.
Нико чувствует холод так, как можно чувствовать воду сквозь резиновые перчатки - ощущая плотность, а не влагу.
Здесь нельзя замерзнуть, даже раздевшись догола, и нельзя вспотеть, сколько ни бегай. Бегать попросту не получится. Вот уж поистине - "покойся с миром". Нико усмехается и то через силу, тело не желает и этого.
Нико закрывает глаза и опускает голову. Он, конечно, не уснет, он ведь и так почти спит. Но если попытаться задремать, может, перестанет быть тошно.
И страшно.
"Здесь" притупляет чувства, страх похож скорее на тревогу, чем сам на себя, но тревога изматывает не меньше. Он чувствует себя усталым и одиноким, и под веками горячо не от пыли.

- Глупый ребенок.
Ему на плечи ложатся руки. Нико слышит позади короткий, шипящий вздох. Отец так вздыхает, когда злится, и это немного непонятно, потому что ладони на плечи легли вряд ли для того, чтобы в ярости швырнуть его на землю...
Аид властным движением разворачивает его к себе лицом. Теплые сухие пальцы скользят по щеке и касаются подбородка. Аид не говорит не слова, но язык тела подчас понятнее слов.
Нико смотрит на отца, и за несколько мгновений ему становится ясно всё, что тот хочет ему сказать. На лице бога умиротворение, но это маска. У Нико сейчас такое же лицо. "Здесь" не терпит не-покоя.
...и он, может, никогда из "здесь" не выберется. Нико не успевает сдержать внезапный порыв и подается вперед, глупо уткнувшись лбом в отцовское плечо. В ту же секунду ему становится страшно - и этот страх сильнее страха умереть там, в бочке с ядовитым плотным воздухом, - ему становится страшно, что отец оттолкнет его. Он и так недоволен сыном, на дне зрачков плещется тихая ярость, уже почти отгоревшая, но что-то подсказывает, что не будь Нико сейчас при смерти, ох и весело ему бы пришлось...
К тяжести невидимого металла на макушке присоединяется приятная тяжесть отцовской ладони.
- Неразумное дитя. Сколько мне, по-твоему, нужно глаз, чтобы уследить за всем подземным царством и за всеми твоими выкрутасами?
- За мной не нужно следить, отец...
- Ты считаешь?
- Это случайность, - глухо бормочет Нико. - Я должен был попытаться...
- Попытайся теперь не стать моим бессменным гостем. - Голос отца звучит будто издалека. - Я вернусь. Завтра.
- Папа...
...Нико стоит один посреди бескрайнего пустыря, а под подошвами скрипят каменные зерна.

4. Оридж, какой-то кусочек

В дверях встречает не Илья, и в башке что-то с неприятным скрипом заедает.
Тоня хмурится так, что чувствует каждую складку на лбу, и молча пялится на полуголого мужика. Назревает вопрос - это, собственно, кто?
Зато мужик - на нем штаны, кремовые такие, как в психушке, и всё - мужик зато её явно знает.
- Здравствуй, Антонина.
- О Го-о-осподи, я Тоня, давайте сразу уясним. - Ладно, хрен с ним, потом разберемся, кто это и откуда. - Вы подвиньтесь, я войду, спасибо.
Мужик усмехается, проводит пальцами по щетине. Тоне всегда казалось, что в такие моменты должен скрежет такой звучать, как когда по ворсу зубной щетки проводишь.
- Ну, проходи. - Он пропускает её внутрь, Тоня чует запах крапивного шампуня, проходя мимо. И впрямь, голова у него мокрая.
Нет, Илья её шампунем тоже моется, но то брат, а то чудище какое-то в штанах на резинке.
Тоня мысленно машет рукой: фу, нет, о нем она завтра подумает, а сейчас - сжевать что-нибудь и спать.
Тоня скидывает босоножки, наскоро причесывается, игнорируя молчаливую волосатую тень, которая всё маячит рядом.
...а у холодильника случается второй сбой системы. В холодильнике навалом еды, а с нижней полки сладко пахнет дыней. Мало того, что для дынь не сезон, лето начаться толком не успело, так она еще и зрелая, и соком истекает, это откуда её притащили?
Утром дома было хоть шаром покати, а тут на тебе. Илья, конечно, обещал что-то притащить, но "что-то" - это обычно пакет сосисок или замороженные котлеты, а чтоб так...
- Так, ладно. - Тоня скрещивает на груди руки. Мужик стоит, прислонившись к косяку, и улыбается. Ясно так улыбается, тьфу ты, тоже мне солнышко. - Дыня ваша? Вы кто вообще?
- Не помнишь меня? Илья вон вспомнил, а он совсем мелкий тогда был.
- Вы мне не нравитесь.
- Это пройдет, - легко отмахивается он и скалит зубы. - Не хмурься, Тоня. Синяев Виктор Романович. Паспорт предъявить могу.
- Синяев!.. - в мозгах третий раз за вечер щелкает, но на этот раз приятно. - Вы же папин сводный брат, блин. Я вас помню, вы тогда только моложе были и без... вернее, как раз в одежде, в уличной только. Зима была.
Тоня садится на стул и устало роняет голову на руки.
- Иди-ка ты спать, Антонина. Завтра поговорим. Вернее, уже сегодня.
- Угу, - Тоня широко зевает и, пошатнувшись, встает. - Дыня - это круто, кстати.
Она зачем-то по-братски хлопает Синяева по могучему плечу - он сам-то под два метра ростом, удивительно, как она его такого забыла. Ей тогда лет семь было, но не помнить громадину в меховой шапке, в которую мамина и папина голова вместе влезали...
Синяев тихо смеется и притворяет дверцу холодильника, которую Тоня оставила открытой.

запись создана: 05.11.2013 в 22:30