[novoegnezdyshko]

Выполненное обновлено х)

Если кто-то еще хочет - можно.

Люди, проходящие мимо, пожалуйста-пожалуйста, покидайте заявок на драбблы? Можно сюда, можно в личку. А то руки чешутся, а глаза разбегаются. Не бросайте меня наедине с жаждой творить хД

Ориджи, "Гарри Поттер", "Дом, в котором", "Отблески Этерны", "Последнее испытание" (и, хм, первая половина книжной серии), Макс Фрай, "Доктор Кто", "Цена свободы"... Ну и всякое остальное, что знаю х) Сериальчики там всякие, не серийные книжки.

Выполненное:

Для Вризрак. ГП, весна, гриффиндорцы, любовь х)

Оно вышло странное и не размера драббла. Но у меня иногда случается. х) На суд заказчика, как говорится.

*

– Один-ноль, – говорит Генри, опуская кровоточащую ладонь в миску с раствором. – А ты перестань пялиться.
– Имею право знать! – Кэрри наклоняется над миской, но в красно-желтой водице разглядеть царапины невозможно. – Фу, муть. Не вижу. Останутся следы?
– Не думаю, – Генри довольно вздыхает, откидываясь на спинку кресла. Он устал – от слащавой сволочи, от царящей в школе подавленности и от домашек по трансфигурации, но сейчас он счастлив – у красотки под конец улыбка стала явно кислее.
Кэрри садится на пол рядом с ним, прижимается спиной к его коленям и раскидывает по нему свои невозможные кудряшки – Генри так и не смог пересчитать их тогда, еще осенью, подкараулив Кэрри в коридоре за библиотекой – отвлекся на другое...
Кэрри грызет карандаш и улыбается. Она совершенно крута.

– Мистер Фримен, вы меня вынуждаете, – кошмарная стерва выдавливает приторную улыбку и лопочет: – Сегодня в пять. Отработка. А вы, мисс Литтл, – она переводит взгляд на Кэрри, и в лягушачьих глазах вспыхивает что-то дикое и жадное, – завтра в это же время.
Генри плотнее обхватывает Кэрри за талию и нежно гладит по спине. Кэрри целует его в подбородок – озорство пляшет в глазах так же неистово, как ревнивое дерьмо – в глазах жабы. Хором они отвечают:
– Да, профессор Амбридж.
Напудренное лицо покрывается пятнами, еще немного – пар из ушей повалит. И это – два-ноль.

Макгонагалл поправляет очки.
– Это попросту неприлично, мистер Фримен, мисс Литтл.
Кэрри наклоняет голову – полна раскаяния, посмотрите только, но вплетенные в кудряшки колокольчики весело тренькают, и Генри расплывается в улыбке. Рука
чешется – не от инквизиторских штучек жвачного шарика, а от желания поймать за руку Кэрри.
Солнце светит в окно – очки у Макгонагалл сверкают. С улицы доносится гомон и плеск – перваки попрыгали в воду и резвятся, и по тому, как поглядывает в сторону окна Кэрри, Генри понимает – они присоединятся. Возможно, это позволит поднять счет до "три-ноль". Как там в ее новом законе? Старшекурсникам запрещено посвящать послеобеденное время внеучебной деятельности?
– Я вынуждена сделать вам строгий выговор, господа, – Макгонагалл хмурится и всячески изображает гнев, но вот Кэрри почесывает переносицу – и кошка видит тонкий розовый шрам на ладони. Лицо у нее становится бесстрастным. – Считайте, я его сделала. Ступайте.

Кэрри целуется хорошо, Генри – тоже, но самые лучшие поцелуи выходят у них в полночь на вершине винтовой лестнице, недалеко от кабинета лягушки. Кэрри говорит, их можно фотографировать для обложки "Ведьминого досуга" – настолько они шикарны. Лягушка, наверное, согласилась бы.

...Кэрри смотрит в одну точку и механически вытирает слезы. Камин потрескивает – угли почти догорели. Из распахнутого окна пахнет ночью – романтичная Кэрри должна верещать от радости, а не плакать так по-глупому, так... не живо, словно она – кукла. Генри останавливается в шаге от нее.
– Что случилось?.. Кэр?
Она вздрагивает.
– Я ненавижу ее.
– Это нормально, – Генри смеется нервно и слишком громко. Ему попросту страшно – они с Кэр отлично играли все это время, старая жаба спать спокойно не может, наверное, кусает локти от зависти, да и счет сейчас – девять-ноль... что не так?
Кэрри качает головой – где-то в спутанных волосах звенит колокольчик.
– Я так хотела придушить ее. Своими руками. Представляешь?
– Брось, ты из-за этого? Даже кошка не стала бы тебя осуждать...
– Она назвала меня шлюхой.
Теперь вздрагивает Генри – от злости.
– Что?
– Сказала, во мне нет ни капли уважения к своей, – Кэрри морщится и выдергивает из волос золотистый колокольчик, – невинности. Сказала, я лишь позорю саму себя – и что недостойна называться никак иначе. Шлюха. И все.
Генри судорожно вдыхает. Ветер шелестит в занавесках, влетает в комнату и слизывает жар с его лица – по спине пробегает дрожь. Старая тварь. Гребанная корова. Тупая...
Кэрри вдруг оказывается на ногах – нос к носу с Генри. Болезненная улыбка, красные глаза...
– Она права? – шепчет Кэрри так, что у Генри мурашки бегут по телу. – Мерлин, она права, скажи мне?! Мы правда... – Выплевывает: – Ради нее?
У Кэрри смуглая кожа – очень красивая. Генри может описать Кэрри одним этим словом – красивая. Умная, смекалистая, вздорная, озорная девчонка – это все не то, таких много, но Кэрри красивая, и именно поэтому Генри отворачивается и думает: эта гадина поплатится. Он смеется и мотает головой – безумие!
– Брось это, Кэр. Эта мразь не стоила бы, – он машет не зажившей до конца ладонью, – этого. Девять-ноль – приятное дополнение. Кто-то ведь должен, правда? – Он вдыхает полной грудью. Кэрри обнимает его сзади. Где-то под окнами Башни – оранжереи, и ветер приносит запахи ночных цветов.

...Кэрри пишет, пишет, пишет – на пергамент стекает кровь. Неприятно, но ничего – в гостиной ждет раствор. Жаба недоумевает, почему это у них не остается шрамов, но разве кто-то раскроет ей тайну?
Кэрри неловко дергает рукой, и капля крови стекает на золотой ободок. Ай-ай-ай. Кэрри откладывает перо и достает платок – очень медленно, очень драматично. Пусть проникнется, коза завистливая.
– Мисс Литтл, вы рано остановились, ваше время еще не вышло.
– Прошу прощения, профессор Амбридж, – Кэрри почти умеет делать голос таким же отвратительно-сладким, – я только вытру кольцо. Нехорошо, знаете ли, когда символ помолвки в крови...
– Какой символ, позвольте-ка?
Кэрри машет в воздухе кольцом.
– Помолвки, профессор. Мы ведь совершеннолетние – законы магического мира не запрещают нам заключить помолвку.
– Ах, вот как... – Яд сочится щедрым потоком, когда она говорит: – Возвращайтесь к работе, мисс Литтл.
В этом звучит – "пока еще мисс Литтл".
Кэрри нацепляет кольцо обратно и поднимает перо. Интересно, попытается ли эта курица покуситься на магическое законодательство? Стоит им ждать нового декрета с запретом на заключение помолвок среди совершеннолетних учащихся?
Кэрри фыркает себе под нос и щурится – солнце щекочет нос.
Как будто они не смогут придумать что-то еще.

Для Альтавиэль. Теххи.

*

– А почему трактир? – однажды спрашивает Макс.
Сидит на краешке кресла, глотает камру и тарабанит пальцами по подлокотнику – словом, имеет вид человека, готового вскочить и умчаться. Теххи молчит – надеется, что так оно и случится. Что сейчас сэр Макс залпом допьет оставшееся, взметнется пола мантии, сверкнет сумасшедшая улыбка – и жди его еще дюжину дней. Пока набегается, пока устанет, пока...

– Эй? – Макс протягивает руку и дергает Теххи за рукав. Как ребенок. Вот от детских вопросов тоже не отвяжешься. – Я подумал – у тебя здесь и поживиться-то нечем, клиенты толпами не валят, но заглядывают время от времени, а трактир стоит уже черт знает столько лет, верно? В мире, откуда я родом, о таком говорят – для души. Всякие женщины открывают цветочные лавки, устраивают выставки оригами, лепят глиняные горшки и относят в ближайшую школу...

Теххи оглядывается через плечо – ловите улыбку, сэр Макс, а потом я повернусь обратно к жаровне, а вы говорите, говорите... Это же вы – вы сами ответите на свой вопрос, если вас не останавливать. И успокоитесь.

Теххи колдует над жаровней – Теххи еще не стала Максом. Пока они сидят в разных концах трактира, пока перед глазами – огонь и видимые лишь наполовину ленты заклинаний, пока их связывает только голос – Теххи чувствует себя лучше всего. Это ее любимое сочетание, самая сладкая пропорция. Не гигантский глоток, не сухое горло – пьешь медленно, наслаждаясь. Конечно, и этого становится мало – тогда нужен взгляд глаза в глаза. Тогда Теххи становится – другим, другой, другими...

Теххи вздрагивает – Макс касается носом ее шеи.

Залпом.

Холодно! – Теххи хохочет, огонек жаровни пляшет, а мир – мир меняется в одно мгновение. Было прохладно – стало тепло, эта его мантия согревает, как одеяло из овечьей шерсти, не замерзнешь и в холод. Было светло и просто – становится расплывчато-весело, солнечные пятна прыгают по стенам. Было умиротворение – теперь плещется внутри расхлябанное, глупое любопытство – узнать все и побольше, бесполезное и важное, страшное и красивое...

– Так почему трактир, леди?
– О нет, погибай от любопытства, сэр Макс! Не во все секреты тебе совать нос, правда же?

Теххи любит быть Максом. Это вкусно и ярко – так не бывает больше ни с кем. Даже самые полные, самые сочные, самые живые из ее посетителей... – мысль теряется раньше, чем додумывается, а вернуться к ней Теххи не успевает.
У Макса в голове настоящая карусель... У нее – тоже.

Для Ласти. Про Джо, Роуз и разговоры перед сном.

*

Грохот, грохот, грохот – и вдруг вопль.

Роуз снилось, что кто-то огромные черпаком пересыпал зерно из мешка в железную миску, а потом уронил миску на кафель – пронзительное дребезжание... Вот дурак, вот кривые руки...

– Если бы это был твой дом, ты бы повесила на дверь замок?

Замок? Роуз вяло пошевелилась – дремота отползла едва-едва, на несколько сантиметров, но этого хватило, чтобы разлепить глаза. Замок? Роуз удивленно поморгала.

Джоан в темноте походила не на человека, а на дитя нечисти. Эта синева на щеках – луна играется, пляшет в тучах, и эти ее волосы – смоляные змейки, танцующие на сквозняке... Роуз улыбнулась, сонно елозя щекой по подушке. Джо – красивая девочка. Как жалко, что не хочет быть ни девочкой, ни красивой.

...вопль повторился, прозвенел долгие несколько секунд и смолк. А зерно сыпалось и сыпалось. Джоан была близко – Роуз чувствовала ее дрожь. Чувствовала и радовалась – напряженное, готовое к схватке тело не дрожит вот так, мелко и неровно, это – хорошая дрожь. Это значит, что девочка не кинется прямо сейчас в нелепое пекло. Бытовое и бестолковое.

Но в самом деле, сколько можно шуметь? Роуз поджала губы. Эти люди и нелюди, сытые и согретые – ужасная головная боль. Заноза особого вида. Приходят – тише воды, а окрепнув, начинают отвоевывать территорию. Лемминги-одиночки, попавшие в гнездо. Роуз бы спустилась сама – разогнать дебоширов, проклясть не смертельно, но от души... Но сегодня не ее очередь. Кто там, Рысь? Вот и пусть отдувается.

Роуз едва заметно поморщилась от нового крика.

– Не глупи, Джоан, замок – ерунда. Если этим приспичит куда-то попасть, они попадут – их беда в глупости, не в слабости. Они бы сорвали дверь с петель или разнесли дом к чертям. – Да и не для того создавался дом – но об этом Джоан знает. Роуз натянула одеяло до самого подбородка. – Или не пришли бы вовсе. Так,
думаешь, было бы лучше?

Джоан закрыла глаза.

– Нет. Я тоже не стала бы запираться.

Роуз подтянула одеяло еще выше – до носа, спрятав усмешку. Ну конечно, Джоан. Смогла бы ты.

Для Ласти. ЦС. Про Дженни и Райана))

В какой-то момент всем было ОЧЕНЬ интересно, кто такой Райан, чем он занимается и почему. х) Поэтому он страдал от навязчивых шпионов.

*

– Что это ты здесь делаешь?
Дженни чуть на месте не подпрыгнула – вот же умеет подкрадываться!
– Я спросил.
Вошел, скрестив руки на груди. Ужасно недоволен, сразу видно. Но хмурость – это разве страшно? Дженни сложила посеревшую от пыли тряпку вдвое и улыбнулась через плечо:
– Привет, Райан. Здесь немного грязно. Я вот решила...
– Вон отсюда. Живо.
Даже в лице не изменился, надо же! Ох... Дженни потерла нос тыльной стороной ладони и все-таки чихнула. Нет, как можно жить в такой пылище?
– Ты видел? – она помахала у Райана перед носом грязной тряпкой. – Ужас! Как будто нарочно пол пылью обсыпали, куда ни ступишь – везде следы останутся!
– Вот и не наступай.
Райан улыбнулся в ответ – тоже умеет, оказывается – и от его улыбки у Дженни мурашки по спине побежали. Брр, да так хищники скалятся, а не люди! Ну неужели нельзя по-человечески?.. Дженни по привычке потянулась к полке со старыми кассетами – на них еще и порошок какой-то просыпали... Райан вздохнул громко и резко. Скомандовал – иначе и не назовешь:
– Уходи. У меня есть дела. У тебя тоже. Не это, – он кивнул с отвращением на тряпку, – а чем ты обычно занимаешься вместо того, чтобы проходить испытания... Можешь напоить Перо чаем – заодно передай, что мне надоели ваши игры в сыщиков-дилетантов.
Вот же грубиян. Дженни сложила тряпку вчетверо, потом разозлилась – скомкала и бросила на полку, уронив пару кассет. Ой. Ну и ладно, поднимет! Дженни прошла мимо Райана к выходу, недовольно кусая губы, но на пороге все-таки обернулась.
– И ты заходи на чай, Райан. – Вышло довольно сердито, но кто в этом виноват? – Когда отвлечешься от игры в Кукловода.
Райан только хмыкнул.

Для Альфера. Дом. Македонский, весна, простая загадочность х)

Не совсем заявленное, но... что-то.

*

Рукава липнут к коже – противно. Шерсть кусается и пахнет овцами, но земля пахнет гуще и слаще – остальное почти не ощущается. Он в последний раз вдыхает на крыльце, дергает дверь... И все-таки перевешивается через перила, выпрастывает руку из-под козырька. Капли падают на воспаленное – холодно. Щиплет.

Уйти, уйти, хочется уйти – прочь от дверей и окон, во двор – и туда, глубже... Он посасывает костяшки пальцев. Капли несладкие. Пресные – здесь, конечно, пресные. Там все иначе, там сама эта свинцовая губка, пузырчатая, разбухшая пропитана всеми возможными вкусами, там не угадаешь, что слизнешь с ладони – сахар или горечь. Уйти, уйти, там красиво сейчас – но он помнит свой зарок. Там ждет его только тогда, когда здесь он не нужен.

Дверь скрипит, коридоры мелькают. Дом ворчит, дом гудит. Подоконники текут, на полу лужицы, воспитатели подтыкают оконные рамы тряпками – думают не впустить это в Дом.

Он улыбается. Оно придет – не обязательно водой. Оно древнее и хитрое. Они не понимают.

Он заглядывает в пустой Кофейник и заставляет чашками поднос. Поверх чашек ставит сахарницу и вазу с леденцами – остальное растащили раньше. Все готовятся, все знают, что Оно придет надолго.

Все рады.

В одном из коридоров он встречает Курильщика – тот, хоть и выглядит недовольным, жестом предлагает поставить поднос ему на колени. Македонский медлит – он не любит делиться – но отдает поднос и шепчет "спасибо". Курильщик смотрит на него исподлобья.

– Отлично. Может, ты знаешь ответ.

Македонский кивает – почти не слыша бормотанья. Он слушает другое – глухую дробь, дребезг старых рам, свистящий вой... Он слышит, как ворочается и скрежещет темнота над Домом. Оно вот-вот придет...

– О, он все еще там... – Курильщик сидит, обхватив руками поднос. Сахарница подпрыгивает и норовит потерять крышечку. Курильщик не замечает – он негодующе глазеет на застывшего в дверях спальни Табаки.

– А, наши последние гости! Где тебя носило, а?! Смыться думал? – Табаки подмигивает Македонскому – Курильщик скрипит зубами. – А ты что, детка? Все дуешься? Ничего-ничего, полезно иногда пораскинуть мозгами!

– Меня достали ваши эти штучки! – взрывается Курильщик, вцепляясь руками в сахарницу. – Это моя спальня, я имею право войти! И если мне для этого надо пойти к Акуле...

– Да оставь ты эти свои фазаньи заскоки, фу-ты ну-ты! – Табаки подпрыгивает в коляске так, что звенят пуговицы на многочисленных жилетках. – Нечего изображать жертву! Вел бы себя как человек – никаких вопросов бы не было! А то сверкает тут глазами, медуза эдакая!

– Не хочу я отвечать на ваши идиотские вопросы!

– И сам себе редиска! – грозно изрекает Табаки и переводит взгляд на Македонского. – Вот стыдно такого гостю показывать, честное слово. Ну да ладно, с дитя спрос невелик, пусть себе сидит. Так, ладно, ты последний – скажи мне, добрый мой друг, сообразительный мой друг, – сахарница в руках Курильщика чудом не трескается, – кого ждем мы сегодня, открыв сердца и окна, чьих шагов эхо сладостным эхом отдается в наших разумных сердцах, чей голос да прольется над нами благодатью?

– Древнего, – тихо говорит Македонский, – из чьей ладони упал речной камень в темную воду.

– ...и разошлись круги, и нет им числа, – заканчивает Табаки, глядя в окно – стекло плывет, с подоконника капает. – Уже скоро.

Его глаза блестят – там свинцовая тьма и всполохи грядущей бури. Македонский чувствует, как спотели ладони. Табаки точно знает, когда...

– Психи, – бурчит Курильщик.

В спальне гомон и свежесть – и окна нараспашку. Македонский вдыхает что есть сил – воздух тяжел и густ. Уже скоро.

Для Сины. Мародеры х)

Далеко от заявленного, на самом деле, как-то легло. х)

*

В западной башне бьют часы – один, два... – и стая летучих мышей, секунду назад облеплявших стенки колокола, взмывает ввысь – кормиться. Это их время.

Один, два – колокольное эхо едва слышно в жаркой, как глотка дракона, гостиной. Сириус Блэк толкает дверь и выходит в коридор, не сняв даже галстук – потому что он может. Ворчат и сопят портреты, сипят и воют приведения, мяучит дурная кошка с треугольной мордой – Сириус Блэк, студент второго курса факультета смелых и отчаянных, идет мимо них всех, степенно цокая каблуками.
Мутное зеркало прячется меж портретов, но Сириус Блэк знает, где повернуть голову – не сбавляя шаг, он ухмыляется самому себе, как старому приятелю.
Когда его останавливает декан, положив на плечо узкую ладонь, он пожимает плечами: "Мне очень жаль, профессор". Он смеется – беззвучно. Просто потому что может. Он может все.

...Рем выходит из гостиной, натянув три свитера и сутуля спину под их колючей тяжестью. Рем хочет дышать – ему все еще тесно в спальне с четырьмя соседями и душно в гостиной, нагретой чуть ли не до пара на стеклах – не трескучим камином, а дыханием сотни человек. Он идет бесшумно – это он умеет.
Во дворе он садится на траву в корнях облетевшего клена и закрывает глаза. Мокро, прохладно и тихо. На нос садится мотылек – щекотно от лап и пыльных крылышек. Он улыбается. Здесь ему хорошо.
Когда над ним склоняются преподаватели, он спешит вскочить, а разглядев обеспокоенные лица, опускает глаза: "Мне очень жаль, профессор". Он знает, что они не поймут.

Ух-х! Мантия велика и путается в ногах. Джейми закутывается, как султан из книги с маггловскими сказками. На диване перед камином он находит бесхозный – чем только не разбрасываются! – ремень и подпоясывается. Так лучше. Улыбка не слезает с лица, как ни старайся – ну и гиппогрифова мать с ней!
Пинками отодвинув неподатливую дверь, он вываливается в коридор. Мантия елозит по носу – смешно.
– Люмос! – шепчет он, но тут же поправляется: – Нет-нет, Нокс!
Он слышал, в подземельях живут вампиры, прямо за классом зельеварения. Слизень вытягивает яд у них из клыков, а кормит их кровью книззлов...
Джейми мчится по лестнице, не слыша топот – там, внизу, его ждет веселье.
Когда деканша принимается его отчитывать, он досадливо чешет лоб и радуется, что успел стянуть мантию и спрятать за горгульей. "Мне очень жаль, профессор!" –
тараторит он, не слыша толком, в чем его упрекают. Через две двери – вампиры, и как же обидно не успеть!..

...эхо проносится над школой. Три глухих удара. Питер высовывает голову в проем – снаружи огни, пыль и тьма. Он переступает порог и топчется на каменных плитах – тапочки мягкие и неслышные. Он долго стоит просто так, тяжело дыша и утирая пот мятым, но чистым платком. Сердце колотится часто-часто, как у грызуна – ему страшно и радостно.
Он дойдет до класса заклинаний – и обратно. Только туда и обратно. Он дойдет. Он... он ведь может?
Когда он попадается, он почти счастлив. Ужас забывается в тот же миг, как в грозной тени в конце коридора он узнает профессора трансфигурации – тени и шорохи больше не пугают. Он говорит: "Мне очень жаль, профессор!" – и наслаждается враньем. Теперь он горд. Он ведь смог – он не хуже... их.